Газета Своими Именами (запрещенная Дуэль) - Газета Своими Именами №1-2 от 01.01.2013

Так что же мы видим? Во-первых, дело было не в начале июля, а в августе, т.е. уже после выхода приказа Сталина. Во-вторых, тут бригада гражданских добровольцев-уголовников, а не фронтовых штрафников. Штрафных полков, бригад, дивизий вообще не было, а только роты и батальоны. В-третьих, у Рокоссовского нет никакой «2-й бригады». Сценарист просто впарил это маршалу.

На том же обсуждении Володарский сказал: «Меня интересовало, почему немцы вдруг (!) оказались под Москвой». Ну, сказать это простительно было разве что человеку, лишь вчера свалившемуся с Луны и только сегодня очухавшемуся.. Не «вдруг», а почти полгода, обливаясь кровью, ломая кости и теряя головы, немцы с их супертехникой и вундер-оружием ползли к Москве и доползли на три месяца позднее, чем Наполеон с его конной тягой, пехтурой и аркебузами. А ведь те и другие начали вторжение с одной и той же позиции да еще Наполеон-то на два июньских дня позже. И надо бы ещё помнить, что тот-то всё-таки оказался в Москве, а немцы под её стенами едва не схлопотали полный крах. Из продвижения немцев к Москве, из захвата ими наших городов никто секрета не делал, обо всем этом сообщали народу и радио, и газеты. Так что их появление в 27-ми верстах под Москвой ни для кого не было «вдруг». Я помню даже вечернюю сводку Совинформбюро за 15 октября: «На Можайском направлении противник прорвал нашу оборону и положение на фронте резко ухудшилось». 17 октября немцы захватили Можайск. Та вечерняя сводка за 15 октября - образец излишне добросовестной информации, ибо именно она явилась причиной весьма прискорбных событий в столице на другой день – 16 октября...

На телевизионном обсуждении «Штрафбата» его расхваливали, конечно, Швыдкой, тогда министр путинской культуры, малограмотный полковник Шаравин, и сами творцы – Володарский и Досталь. Для понимания уровня и этих похвал, и самих хвалебщиков стоит упомянуть хотя бы одну фразу Швыдкого, тоже недоумевавшего, почему «вдруг под Москвой»: «Мы точно (!) знали (!!), что в армии воевали только (!!!) кристально честные, чистые, благородные люди». Даже не думали или считали, а «знали» и не как-нибудь, а - «точно»! А не слишком кристальных, хоть чем-то замаранных и не совсем благородных выбраковывали. Швыдкой был одновременно членом трех творческих Союзов – писателей, журналистов и театральных деятелей. Да неужели в одном из этих Союзов ему втемяшили, что Красная Ария целиком состояла из белокрылых ангелов? Или сам дошел своим пронзительным умом? Конечно, сам. Господи, и вот такого олуха Путин назначил министром своей культурки...

Если бы Швыдкой не увильнул от армии, а послужил, то знал бы, что армия - это часть народа, а во время войны брали в армию не по «Житиям святых» и не по «Кодексу строителя коммунизма», которого тогда и не было, а только по двум данным: возраст и здоровье. А на свете нет ни одного народа из ангелов.

Конечно, в большинстве своём на фронте, как и во всей стране, были честные труженики, достойные граждане отечества, но всякий, даже член трёх Союзов и любой путинский министр, должен понимать, что на войне встречались люди и трусливые, и недобросовестные, и лживые, и вороватые. И никто этого не скрывал, об этом и говорили и писали как во время войны, так и после: например, А. Довженко – в очерке «Отступник», Ю. Бондарев – в романе «Берег», В. Распутин – в повести «Живи и помни»... На мою долю летом 44-го года выпало как дежурному по роте перед строем срезать погоны у старшины Ильина, которого отправляли в штрафную роту. Хороший вояка, жалко было, но - проворовался...

Да, встречались на фронте недостойные люди, но другое дело, что наша цель в Великой Отечественной войне была поистине кристально честной, высокой и благородной – разбить фашизм, освободить родину и другие народы Европы от гнета и спасти от истребления. Но ныне нам говорят пивоваровы разных габаритов, масштабов и мастей, но единого одноклеточного склада ума: нет, в годовщину Победы полюбуйтесь на трусов, ворюг, дезертиров, насильников...

Это очень давняя тенденция – изображать и события и человека с изнанки, с самой тёмной стороны, в предельной низости. Некоторые особенно бесстыжие сочинители в этом прямо признаются. Так, Солженицын писал: «Я в зло верю легче, охотней, чем в добро. Жизнь, как луну, всегда вижу с одной стороны». Мысль понятна, но выражена несуразно: Луну мы видим с освещенной стороны, а он имеет в виду, что видит тьму. Против этого решительно восставал Максим Горький. Признавая Достоевского равным по изобразительной силе Шекспиру, он гневно отвергал иные его мысли и персонажи. Еще в 1914 году, выступая против постановки «Бесов» во МХАТе, он писал: «Горький не против Достоевского, а против того, чтобы его романы ставились на сцене». И доказал, что не против, хотя бы тем, что в 1932 году выступил против Д. Заславского («Правда») в защиту издания «Бесов» в издании «Асаdemia»

А доводы Горького против «карамазовщины» и её инсценирования были веские: «Утверждение Ивана Карамазова, что человек - «дикое и злое животное», - дрянные слова злого человека... Читатель видит также, что иваново трактирное рассуждение о «слезе ребёночка» - величайшая ложь и противное лицемерие, тотчас же обнаженное самим нигилистом в словах: «Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних». Ближний – это и есть ребенок, который завтра унаследует после нас всё доброе и злое. Если Иван не понимает, как можно любить его, значит всё, что он говорит о жалости к «ребёночку», - сентиментальная ложь.

«Весь мир познания не стоит «слезинки ребеночка», - говорит нигилист, но читатель знает, что это – тоже ложь. Познание есть деяние, направленное к уничтожению горьких слёз и мучений человека, стремление к победе над страшным горем русской земли».

Уж сколько мы наслышаны о святой слезинке ребёночка именно в эти окаянные годы грабежа, живодёрства и мора на русской земле. О ней не говорил, ею не клялся, разве что, один Путин, который однако тоже не понимает, как можно любить и ближних, и дальних. Вот медведи и журавли, собаки и леопарды даже самые дальние – это другое дело.

Но беда не только в Иване. «Если тринадцатилетний мальчик Коля Красоткин говорит « Я их бью, а они меня обожают» и характеризует товарища: «Предался мне рабски, исполняет малейшие мои повеления, слушает меня, как бога», - читатель видит, что это – не мальчик, а Тамерлан или, по крайней мере, околоточный надзиратель». Можно добавить, что, по словам самого Достоевского, надзиратель «даже свою маму сумел поставить к себе в отношения подчиненные, действуя на нее почти деспотически. Она и подчинилась. О, давно уже подчинилась» тринадцатилетнему околоточному.