Газета Своими Именами (запрещенная Дуэль) - Газета Своими Именами №1-2 от 01.01.2013

Не было у меня, говорю, желания смотреть ещё один образец володарщины. Но какая реклама! Какие восторги! Какая квалификация! И как о «Конармии»: «Лучший роман ХХ века»... Даже - «Новая «Война и мир»... Впрочем, нет, Наталья Иванова объявила по телевидению: выше «Войны и мира». Что у Толстого? Подумаешь, кто-то проиграл в карты сорок тысяч... Только это она и помнит. А одна знакомая сказала мне: «Как можно после холокоста читать Толстого или Тургенева? Вот Гроссман!..»

Но позвольте, после того как «Конармия» была прочно забыта, не так уж давно лучшим романом ХХ века непререкаемо был объявлен «Доктор Живаго». Это зафиксировано хотя бы в книге Е. Евтушенко, нелепо озаглавленной «Политика – привилегия (!) всех» (АПН, 1990. Стр.625. 53 прелестных фотографии автора). Читаем: «Пастернак дал мне прочитать рукопись «Доктора Живаго», но на преступно (!) малый срок – всего на ночь». Ну, должно быть, не просто дал, не позвонил: «Женя, зайдите, я дам почитать кое-что», а после того дал, как по Переделкино прошел слух, что Пастернак вдруг написал какой-то необыкновенный роман, и Женя попросил его хотя бы на одну ночку. Дело было наверняка так. И после этого с какой же стати срок для чтения назван «преступным» ? Его роман, на сколько хотел, на столько и давал. И не верится, что на одну ночь. Другое дело, мне Союз писателей через Екатерину Шевелёву (спустя три года - скороспелую антисоветчицу) дал рукопись на день или два - перед обсуждением в Союзе надо было, чтобы роман прочитало возможно больше народу. Но со своим любимцем, каким изображает сам себя Евтушенко, Пастернак мог и не спешить. Но – не знаю, да и не в этом дело.

«Роман меня тогда разочаровал, показался скучным, - пишет Евтушенко. - Я не прочел роман – я его перелистал. Когда утром я отдавал роман Пастернаку, он пытливо спросил:

- Ну как?

Я как можно вежливей ответил:

- Мне больше нравятся ваши стихи.

Пастернак заметно расстроился...»

Ещё бы не расстроиться! Начинающий гений не бросился на шею с поздравлениями и поцелуями... Но, думается, здесь не всё так. Ведь если вещь талантлива, то достаточно почитать (а уж профессиональному-то литератору!) три-четыре страницы, чтобы понять это и уже не оторваться от книги. Тем паче, что речь шла о такой интересной фигуре, хорошо известной и пламенно любимой молодым поэтом. Вспомним, как Некрасов прочитал рукопись повести «Бедные люди» никому неведомого автора и среди ночи кинулись они с Григоровичем к нему домой с поздравлениями и восторгами. А на другой день Некрасов объявил Белинскому: «Новый Гоголь!..» Тот усмехнулся: «У вас Гоголи-то как грибы растут». Но взял рукопись и сам не смог оторваться. Попросил вызвать автора и всё твердил ему: «Да вы сами-то понимаете ли, что написал!» Повесть напечатали, и автор сразу стал знаменит.

Так что первое впечатление Евтушенко от «Доктора Живаго», скука, были вполне естественны, правдивы. Вот что о том же «Докторе» записал в дневнике 10 сентября 1946 года Корней Чуковский: «Был на чтении у Пастернака (на даче в Переделкино. – В.Б.). Он назвал кучу народа. Роман его я плохо усвоил... Но при всей прелести отдельных кусков - главным обр. о детстве и о природе – он показался мне посторонним, сбивчивым и слишком многое не вызвало во мне никакого участия. Тут и девушка, которую развращает старик-адвокат, и её мать, с которой он сожительствует, и какой-то Николай Николаевич, умиляющийся Нагорной проповедью и утверждающий вечную силу евангельских истин... Потом Пастернак пригласил всех ужинать. Но я был так утомлён романом и мне показался таким неуместным этот «Пир Пастернака», и я поспешил уйти».

А вот запись 10 мая уже 1955 года: «Гулял с Ираклием (Андрониковым). Встретили Пастернака. У него испепеленный вид. Он закончил вчерне роман – и видно, роман довёл его до изнеможения. Как долго П-к сохранял юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок, как бы посыпанный пеплом. «Роман выходит банальный, плохой - да, да – но надо же кончить» и т.д.

Но такие, как Евтушенко, не создавать мировых идолов, чтобы бить ими противников, не могут. И вот... «В 1967 г. после смерти Пастернака я впервые прочитал роман», - продолжает Евтушенко. Не слишком спешил, прошло уже семь годочков, как любимый поэт умер.

«В 1972 г. в США Лиллиан Хелман, Джон Чивер и несколько моих друзей почему-то затеяли спор, какой роман самый значительный в ХХ веке, и все мы сошлись на «Докторе Живаго».

Прекрасно. Кричали все друзья «Ура!» и вверх ермолки все бросали. Но что значит «самый значительный»? Уж если во всём веке, то – не надо скромничать – значит, самый лучший, самый выдающийся, знаменитый, наконец, великий!

Однако уже в следующем 1973 году вдруг «самым значительным» сочинением ХХ века был объявлен «Архипелаг ГУЛАГ», а его автор – совестью нации. Вот что писала об этом хотя бы столь многознающая Лидия Чуковская: «Я купаюсь в океане благоуханной русской речи. Перед этим всё мелко. Это книга книг. Солженицын несравним ни с кем и бесспорен вне зависимости (!) от ошибок. Читаю с наслаждением как великое совершенство. В его языке есть нечто ахматовское, пушкинское – мощь. Какой гениальный путь...» и т.д.

Тут заслуживает внимания разве только проблема «мощи»: если сравнивать мощь и мощность языка Пушкина и Ахматовой, то в первом случае уместно вспомнить мощность Красноярской ГЭС – 6000 МВт, а во втором... Вот Ахматова писала:

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам...

«Бросить землю» значит перестать обрабатывать её или улететь на другую планету. А поэтесса имела в виду бросить родную землю, родину – так и надо было сказать, но не лезло в строку, не хватило поэтической мощи, мощи языка.

А кого в 1922 году, когда написано стихотворение, Ахматова считала врагами, терзающими родину – белогвардейцев с интервентами или большевиков? Непонятно, неизвестно. Дать прямой ответ мощи опять не хватает.

И вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной...

Тот, кто бросил родную землю, удрал за рубеж, тем более – в трудный для родины час - это не изгнанник, а перебежчик, даже дезертир, допустим, генерал Власов. А изгнанниками были, например, Троцкий и Солженицын, и они действительно жалки. Но и Овидий, Данте, Вольтер, Гюго, Пушкин, Лермонтов – тоже изгнанники. У кого же повернётся язык презрительно назвать их жалкими? И нельзя так именовать всех заключённых, ибо они разные. Справедливо заключенный вор или бандит, такой, скажем, как Чубайс или Прохоров, разумеется, заслуживают презрения, но ведь случаются и несправедливо осуждённые.

Темна твоя дорога, странник,