Инна Соболева - Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года

Елизавета Алексеевна в трауре Петр Басин. «Портрет императрицы Елизаветы Алексеевны в трауре»

Те, кто уверен, что 19 ноября она на самом деле закрыла глаза Александру, тоже ссылаются на это письмо: в нём такая боль, такая тоска! Она не могла бы так писать, если бы он был жив.

Но есть ещё и третья версия. Вернее, странный слух. Будто бы Елизавете Алексеевне удалось забеременеть. И после смерти мужа (в смерти в таком случае сомневаться трудно: едва ли он ушел бы, бросив жену в таком положении) она не хотела пускаться в трудную дорогу, боясь потерять ребёнка. Подтверждений этому нет. Если только не считать подтверждением, во всяком случае, подтверждением того, что слух этот дошел до Петербурга, неожиданную и ничем на первый взгляд не мотивированную поездку Марии Фёдоровны навстречу невестке.

Мария Фёдоровна не любила ездить, да ещё поспешая, да ещё без многолюдного сопровождения. Представить, что ей так не терпелось увидеть невестку, зная их отношения, невозможно. Хотела узнать подробности смерти или ухода сына? Но ведь спокойно ждала полгода, неужели не могла подождать ещё несколько дней, пока Елизавета доедет до Петербурга? А вот если прослышала о беременности – совсем другое дело. Ребёнок – законный наследник. А как же тогда Николаша? Он, только он должен стать императором. И он им будет!

По поводу встречи свекрови и невестки есть две версии. По одной – была договорённость о встрече (может быть, Елизавета хотела рассказать свекрови что-то такое, чего не доверишь бумаге, но боялась не доехать до Петербурга – была уже очень слаба). По другой версии, Мария Фёдоровна приехала в Белёв неожиданно.

Правда, в одном все свидетели единодушны: императрица-мать не застала Елизавету Алексеевну в живых. Она лежала на той самой походной кровати, на которой скончался Александр. Все единодушны и в том, что, увидев остывающее тело невестки, свекровь собрала бывшие при покойной бумаги и торопливо уехала.

Может быть, только ради этого и приезжала? Бумаги Елизаветы ни в коем случае не должны попасть в чужие руки: слишком много она знала, слишком была умна и откровенна, её свидетельства, её характеристики способны рассказать о царском семействе такое, чего не должны знать ни современники, ни потомки. Больше всего пугало, что уж кому-кому, а Елизавете-то поверят: всем известно, она честна, бескомпромиссна. Эту догадку подтверждает тот факт, что Елизавету ещё не успеют похоронить, а новый император, Николай I, вдвоем с матушкой будут лихорадочно читать её бумаги и бросать их в камин – жечь, жечь, жечь! Чтобы и следа не осталось.

Но до её конца ещё полгода. Пока она остаётся в Таганроге, а в это время в столице происходят события, которые могли изменить будущее России. И ей в этих событиях отводилась не последняя роль.

В канун восстания 14 декабря 1825 года группа декабристов снова высказалась за возведение на престол Елизаветы Алексеевны. В их числе был Владимир Иванович Штейнгель, герой Отечественной войны, считавший императора главным вдохновителем освободительной войны. Но время шло, а положение народа, который не щадил жизни в боях за свободу Отечества, не улучшалось. Чем восторженнее было отношение к государю сразу после победы, тем острее, болезненнее становилось разочарование. Так случилось и со Штейнгелем. В ночь перед восстанием 14 декабря он даже составил специальный приказ войскам: «Храбрые воины! Император Александр I скончался, оставив Россию в бедственном положении. В завещании своём наследие престола он предоставил великому князю Николаю Павловичу. Но великий князь отказался, объявив себя к тому неготовым, и первым присягнул императору Константину I. Ныне же получено известие, что и цесаревич решительно отказывается. Итак, они не хотят, они не умеют быть отцами народа, но мы не совсем осиротели: нам осталась мать в Елизавете. Виват Елизавета II и Отечество!»

Самое поразительное (или – закономерное?), что в то самое время, когда Штейнгель писал свой приказ восставшим войскам, на семейном совете кто-то из членов царской фамилии тоже предложил провозгласить Елизавету самодержавной императрицей. О гневе Марии Фёдоровны потом не один год с ужасом вспоминали те, кто был в тот декабрьский день в Зимнем дворце. Её-то не предложил никто…

А виновница очередного приступа ярости свекрови ничего об этом не знала. Она оставалась в Таганроге. А чтобы добраться из Петербурга в Таганрог, даже фельдъегерю, которому не приходилось тратить время на ожидание лошадей, нужно было не меньше недели. Но вести из столицы, хоть и с опозданием, всё-таки доходили. Она была ошеломлена поведением Николая: он же прекрасно знал об отречении Константина, зачем устроил эту трагикомедию с присягой старшему брату потом – с переприсягой?!

Во всем происходящем она винила себя: не сумела родить наследника и тем самым, пусть и невольно, создала кризис власти. Как Жозефина. Действительно, «бывают странные сближенья»…

Она хорошо знала и свекровь, и её любимца Николая и понимала: добром интрига вокруг престолонаследия не кончится. И всё-таки расстрел восставших её потряс: «Боже! Что за начало царствования, когда первый шаг – стрелять картечью в подданных!» Но действий декабристов тоже не одобряла, считала их безумцами. Была уверена: будь жив Александр, ничего подобного не случилось бы.

Эти строчки Пьер-Жан Беранже написал после июльской революции 1830 года. «Семена Свободы в мир унесут»… Это не столько предвидение, не столько надежда, сколько констатация уже однажды свершившегося. Русские войска гордыми победителями вошли в столицу наполеоновской Франции. Им было чем гордиться: они победили непобедимого. А ушли… Ушли ошеломлённые: какие счастливые эти французы! Они – свободны. И нет у них той унизительной сословной розни, к какой притерпелись в России. И все равны перед законом. А уж о том, чтобы продавать живых людей! Этого во Франции, в побеждённой стране, и представить никто не может.

Возвращались домой с надеждой: государь, которым восхищались все, от солдата до генерала (или почти все), даст народу, самоотверженно защищавшему Отечество, а потом ещё проливавшему кровь и за освобождение союзников от тирании Наполеона, свободу, которая есть у всех народов Европы. Государь ведь видел, не мог не видеть и не понять: его подданные – не рабы.

Верили в это прославленные герои: Милорадович, Михаил Орлов, Раевский, Ермолов. Верили отважно сражавшиеся аристократы, и люди зрелые: Трубецкой, Волконский, и совсем молодые: Бестужевы, Муравьёвы. Верили тысячи крепостных крестьян, ставших солдатами в трудные для Отечества дни.