Сергей Кара-Мурза - Мысли быстрого реагирования

Третье. Мне кажется, следовало бы выявить зоны модернистского фундаментализма, которые просто омертвляют всякое познание внутри и вокруг себя. Это касается и истматовского фундаментализма, и либерального.

Если практически подходить к делу, то для познания и описания тех необычных явлений, кризисов и катастроф, которые мы все чаще и чаще наблюдаем в социальной сфере, полезно было бы разделять познавательные средства рациональности модерна и постмодернизма. На мой взгляд, удобнее, эффективнее и экономнее сначала прорабатывать эти явления в уме, анализировать с помощью средств постмодернизма, а потом обрабатывать полученный результат или даже переписывать его в терминах рациональности модерна. Тогда это будет легче восприниматься публикой и в то же время сохранит ценную информацию.

Что же касается России первой половины XX в., то нам для ее понимания без постмодернизма никак не обойтись, поэтому он для нас сейчас просто необходим. Вот, Вебер сказал, что Россия вынуждена одновременно догонять капитализм и убегать от него. Это типично постмодернистская ситуация. Догонять — это модерн, а вот одновременно убегать — это уже постмодерн.

На деле постмодерн для нас был необходимой защитой от давления рациональности модерна, иначе мы из исторической ловушки не выбрались бы. Наша культура еще находилась в процессе становления, в состоянии быстрой трансформации, и без такой защиты, которая позволяла выдержать давление уже догматического модерна, нам было не обойтись.

6.10.2014

Начну с автобиографического вступления. По образованию я химик, с 8-го класса занимался в кружке на химфаке МГУ (мы там проходили в лаборатории практикумы 2-го и 3-го курсов; в 10-м классе мне уже посчастливилось участвовать в исследовании). Так же и будучи студентом — наполовину был в лаборатории, выполнял дипломную работу уже в НИИ. В 1966 г. я отпросился на Кубу — хотел посмотреть, что там делается. Сразу попал в обстановку дебатов — как строить их науку, да и все остальные системы. Спорить приходилось и с советскими экспертами, и с кубинцами, и со специалистами из СЭВа, США, Европы, с левыми из Латинской Америки. Были и молодые, и старики, из университетов и практики. Все относились к своему делу как к миссии, без дураков. Напряженно думали, искали аргументы в своем прежнем опыте. Для меня это была школа — вторая после всей той, что я прошел в СССР.

Вернулся я в свой московский НИИ, но тянуло обдумывать то знание, что получил на Кубе, — в ином пространстве и в необычных для нас контекстах. Посчитал, что это сырое знание надо доработать и ввести в оборот дома. Возникло ощущение, что тот международный «мозговой штурм» обнаружил для меня ряд важных изъянов в нашем советском подходе к выявлению и анализу проблем. Можно сказать, к проблемам в принципе. Надо было скорректировать очки, через которые мы смотрели на проблему как систему. Я ушел из химии, из любимого дела, занялся методологией и организацией науки.

Это уже 1970-е гг. Было сколько-то таких, как я. Разными путями, но они подошли и погрузились в такую работу. Эти люди были рассыпаны по НИИ и вузам, работали на заводах и в управлениях. Их уважали, слушали и берегли; но институционализации их сообщества не произошло, и официальное обществоведение они не поколебали. Они работали без конфликтов с мейнстримом, а как-то сбоку. Было тяжелое ощущение, что в СССР частота и масштаб ошибок при выработке решений (самого разного типа) будут расти.

Я пытался тренировать своих аспирантов. Например, давал им книгу Г.Х. Попова об организации научно-технических программ и поручал найти некогерентность и разрывы в логике умозаключений. Это там почти на каждой странице. Похоже, что таких маленьких сгустков активности было довольно много — сходные статьи и выступления влияли на ученых и администраторов.

Но до заметного сдвига дойти не успели. Этот процесс был оборван перестройкой, резко. Власть подняла такую океанскую волну, что наши методологические потуги на этой волне оказались мелкой рябью. Тонкий слой «кропателей» исчез, их как корова языком слизала. Кто-то примкнул к реформаторам, кто-то — к оппозиции, многие канули за границей — в общем, друг друга растеряли.

Еще в 1990-е гг. казалось, что задел 1970-1980-х не мог пропасть. Вот, пройдет период «бури и натиска», разумные интеллектуалы новой власти обновят старые тексты и учебники, продолжат модернизацию арсенала нашей российской рациональности. Я, например, этим и стал заниматься, стараясь не приближаться к власти, но и не раздражая ее. Читал, писал, слушал. Но в целом события пошли по едва ли не худшему коридору — Сорос и прочие партнеры дали деньги, наши интеллектуалы перевели западные учебники 1970-1980-х гг., освежевали их и заполнили ими вузы и школы. Образование посадили на такой сухой паек, что даже пресловутое телевидение не могло бы так оболванить последние три поколения, как учебники.

Сейчас, принимая экзамены у здоровых, благополучных и умных студентов, читая их дипломы и даже диссертации, я как будто стою на краю пропасти.

Казалось невозможным стереть из сознания массы образованной молодежи навыки и знания, которые еще недавно были уже хоть и не господствующими, но широко известными. Какая это была иллюзия! Министерство образования дает инструкцию — и исчезает целый пласт знания и культуры мышления. При этом видно, что руководство министерства делает это не по злому умыслу, а просто потому, что оно к этому пласту никогда не прикасалось. Ему даже бесполезно что-то объяснять.

Так получилось, что за последний год я был на многих совещаниях в «мозговых центрах» и властных структур, и «системной оппозиции». Они с уважением приглашали, слушали, просили почитать их концепции и программы, дать свои замечания. Я бы и не стал лезть с замечаниями, но раз просят — делать нечего: я давал свои замечания, и на этом наши контакты прекращались. Тихо, мирно…

Но что мне кажется важным — во всех прочитанных и выслушанных концепциях, независимо от их политических или идеологических установок, я видел одни и те же провалы и ошибки. Как будто эту возрастную когорту советской интеллигенции реформа развела по разным «партиям», но при этом изъяла у всего состава определенные инструменты мышления. Какая чертовщина! Сама эта проблема заслуживает большого исследования. Ведь после этой когорты придет поколение, лишенное уже и того здравого смысла и опыта, которыми обладает арьергард советской интеллигенции.

В этой короткой заметке неуместно разворачивать систему ошибок, которые я имею в виду. Скажу об одной общей особенности: тексты, которые излагали концепции и программы, всегда исходили из какой-то цели, опирающейся на определенные ценности (самые разные — от социальной справедливости до неолиберальных). Но эта цель никак не была привязана к российской реальности и к тем очевидным ограничениям, которые накладывает эта реальность.