Сергей Кара-Мурза - Мысли быстрого реагирования

Сама форма прохождения этого законопроекта, думаю, внушила страх очень многим наблюдавшим за ним гражданам — иррациональные и непонятные действия власти у разумных людей вызывают прежде всего страх.

Власть — страшная машина, и ее внезапные необъяснимые действия внушают ужас.

Когда проводили приватизацию, которая ввергла Россию в кризис, а население в бедность, имелось разумное объяснение — надо было сломать советскую систему и создать влиятельную социальную базу новой политической власти. Но зачем разрушать РАН? Какие геополитические задачи требуют сегодня такой жертвы? Зачем власти идти на конфронтацию с научно-технической интеллигенцией, за которой потянется весь «креативный класс»? А ведь на него эта власть и делает ставку. Зачем ради этой операции раскручивать антиинтеллектуальные настроения в массовом сознании? Ведь для любой власти это значит пилить сук, на котором она сидит.

После 1990-х гг. в России осталось лишь одно крупное и мало-мальски связанное традицией и нормами научное сообщество, ослабленное и изношенное, но пока что живое, — 40 тыс. научных работников, кое-как соединявших островки тлеющей научной деятельности в вузах и корпорациях. В РАН хранится и оживляется организованное знание о территории России, ее населении и ее богатствах. Зачем громить это хранилище? Зачем посылать на это дело Дмитрия Ливанова, который, скорее всего, искренне не знает, зачем нужна вся эта наука и, тем более, эта ветхая Академия наук? Он прекрасно организовал ЕГЭ, но это не значит, что он так же хорошо может управиться с РАН или с военно-морским флотом.

К чему я это говорю? К тому, что интеллигентную публику в Сети переполняют эмоции, которые, как показал длительный опыт, не имеют шанса перерасти в конструктивные умозаключения. Этот провал возник давно — уже в перестройке он обнаружился как феномен массовой культуры. Но уже поднялось три поколения — и никакого восстановления нормальных связей в мышлении. Следствие — вырождение политической системы.

В Сети пошумят, иногда на митинг выйдут, но связной концепции, которая втянула бы власть в диалог, сформулировать не могут.

Ученые принесли к президиуму Академии наук «гроб российской науки», постояли с ним и пошли домой. Ну что это такое! Выступления академиков на собрании вызывают лишь недоумение. Все сводится к тому, что Академию учредил Петр I и не надо ее трогать. Ни о незаменимой роли даже этой, больной, Академии внятно не говорят, ни о тех изменениях, которые сами ученые предлагают для адаптации Академии к реальности, непохожей на время ни Петра I, ни Сталина, ни Брежнева.

И власть, и академики одинаково неадекватны, о населении и речи нет.

Что же мы должны делать? В таком положении самая приоритетная задача — беспристрастно изучать и российскую реальность в целом, и место в ней несущих конструкций, в данном случае — науки и РАН. Без этого невозможны ни разумные коррекции планов и действий власти, ни предложения по разумному обновлению унаследованных от исторической России систем, в данном случае РАН. И даже самая крайняя мера социальной защиты — революция — при нынешнем состоянии знания невозможна. Мы похожи на пациентов Канатчиковой дачи в песне Высоцкого — возмущаемся тем, что «фельдшер вырвал провода».

Вот, оказывается, для какого момента Ленин нам завещал: «Учиться, учиться и учиться!» Только учебники нам придется писать самим.

11.07.2013

Судьба РАН будет объявлена осенью, есть время поразмышлять. Из всего, что мы слышали сейчас и что всплыло из памяти, напрашиваются такие предчувствия.

Завершается цивилизационный цикл России, солнце клонится к закату. Но большие цивилизации не исчезают, а впадают в тяжелый сон и забытье. Сколько продлится ночь и каким будет рассвет — зависит от того, что мы успеем раскопать и понять до заката, что будем шептать на ухо спящему.

Что подвело к такой мысли? В целом — весь поток сознания интеллигенции и вехи событий последних тридцати лет. А в последнее время — катастрофа на Саяно-Шушенской ГЭС и общее нежелание в нее вникнуть; реформа образования и абсолютное нежелание Правительства услышать вопли родителей и учителей; падение «Протона-М», точнее, не сама эта тяжелая неудача, а репортажи об окроплении ракеты на старте святой водой. И все эти вехи, наконец, связало прохождение в Госдуме законопроекта о реформировании РАН. Не сам проект переделки РАН, а весь политический спектакль, который по этому поводу был поставлен.

Даже если Академию пощадят и операцию спустят на тормозах, символический ритуал уже совершен — власть позволила над ней поизмываться.

Да это уже и не та РАН, которую мы принимали за уменьшенную АН СССР. Та и не могла долго прожить в нынешней системе, надо же это признать.

«Хозяева дискурса» и не скрывали, что речь идет вообще не о науке, а о сносе мешающей им ветхой постройки. Снос долго откладывали, деликатно дожидаясь смерти дряхлых обитателей, а теперь там почти никого не осталось, и их переместят в удобное заведение («клуб ученых»). А о науке уже в 1992 г. было сказано, что она будет в России другой — маленькой и чужой, без Вернадских и Курчатовых.

Внятных возражений против смены «генотипа» со стороны научного сообщества, на мой взгляд, не было ни тогда, ни сегодня. Возможно, СМИ их и не транслировали, но, думаю, не в этом дело.

Главная причина в том, что наша научная элита в большинстве своем вступила в 1980-1990-е гг. в альянс с радикально антигосударственной группировкой Горбачева — Ельцина.

По этому коридору все и покатилось. Но в том «общественном договоре» было определенно и четко записано, что «имперская» научная система СССР будет демонтирована до основания, как армия и колхозы. Очень немногие академики тогда пытались протестовать. Академия наук как институт не выступила даже против доктрины деиндустриализации, механизмом которой была приватизация промышленности, — а ведь она означала моментальную ликвидацию почти всей отраслевой науки. Нельзя же было не понять, что без этой системы и фундаментальная наука не выживет — голова профессора Доуэля жила и мыслила без тела только в фантастическом романе.

Многие академики страдали, но не были готовы выступить, да им и не дали бы трибуны. Мой учитель, замечательный химик и человек, сказал мне в 1992 г., что теперь уважает мой выбор — я ушел из лаборатории в 1968-м и занялся методологией, и он тогда был обижен моим уходом. А теперь сказал, что, глядя на разгром науки, которой он посвятил жизнь и которой гордился (было чем), он жалеет, что не погиб на фронте, как его товарищи. Они этого разгрома не видят.

Но дело не в академиках, прильнувших к Горбачеву, — те же настроения были «внизу», в НИИ. Я приходил в родную лабораторию и говорил друзьям: «Как вы можете поддерживать эту политику, вы же совершаете социальное самоубийство. Наука нужна была только державному государству, теперь ее будут сносить».