Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

15 февраля 1966 года в «Литературной газете» появилось гневное письмо, подписанное филологической профессурой. Подписанты вовсю возмущались «предателем Синявским», но… они процитировали ударную фразу: «Рука не поднимается воспроизвести то, что смог написать Терц о коммунизме и марксизме. Вот образец его писаний. „Обезьяна встала на задние лапы и начала триумфальное шествие к коммунизму“» (Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. – М.: Юнона, 1990. с. 493). Рука, значит, не поднимается. Однако поднялась, причем дважды: в следующем абзаце крамола повторена: «…коммунизм представлен автором как идеал вставшей на задние лапы обезьяны» (там же). В наивность умудренных филологов я поверить не могу, как и в наивность руководства «Литературной газеты». Зачем это было сделано – можно строить предположения. Так или иначе, но блестяще умный и убийственно смешной антимарксистский выпад был обнародован. Думаю, что после этой публикации анекдот и возник.

Лично мой детский антикоммунизм идейно окреп после изучения «Манифеста коммунистической партии». Его сдавали все советские студенты – поколение за поколением. Помнили оттуда одну фразу – первую: «Призрак бродит по Европе» (недурное начало для романа ужасов). Все знали еще две фразы, но никто не помнил, что они тоже из «Манифеста»: «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «пролетариату нечего терять, кроме своих цепей». Пассаж про цепи я переиначила и думала про себя: пролетариату нечего терять, кроме своих детей.

Но Марксу и Энгельсу надо отдать должное: они пообещали перед всем миром рассказать, чего хотят коммунисты, – и сделали это. При помощи деспотического вмешательства – именно этими словами сказано – коммунисты хотели провести целый ряд мер. А именно. Экспроприацию собственности. Отмену права наследования. Централизацию всех орудий производства в руках государства. Централизацию кредита в руках государства с исключительной монополией. Централизацию всего транспорта в руках государства. Одинаковую обязательность труда для всех. Учреждение трудовых армий. Соединение земледелия с промышленностью. Устранение различий между городом и деревней. Общественное воспитание всех детей, соединение воспитания с производством. В работе «Принципы коммунизма» последнее требование выглядит так: «Воспитание всех детей, начиная с того момента, когда они могут обходиться без материнского ухода, в государственных учреждениях и на государственный счет. Соединение воспитания с фабричным трудом». Устами Маркса и Энгельса коммунисты утверждали также, что у пролетариата нет отечества, а право, семья и образование буржуазны и потому исчезнут.

Каким образом этот чудовищный бред мог увлечь миллионы людей? Почему этот кошмар называется «счастьем человечества»? Вот это серьезная, страшная загадка.

В семидесятые годы молодежь не верила в коммунистическое будущее и не собирались его «строить». Это было даже не смешно: отсмеялись раньше. Удивительные исключения, подобные позиции моего собеседника М. С., который «яростно» отстаивал коммунизм, только подтверждают правило. Напомню, что идейный студент отстаивал его против официальной партийной точки зрения. Но что думали те, кто составлял ту самую «аналитическую справку» КГБ? Кого они обманывали? Не могли же они верить, что молодежь, претворяя в жизнь решения партии, с энтузиазмом строит коммунизм и только отдельные лица допускают проявления ?

Историк Александр Ваксер в монографии «Ленинград послевоенный: 1946—1982» (СПб.: Остров, 2005) высказывает уверенность, что постоянный обман населения приводил к самообману властей: «Долгие годы бытовало представление, что существовала „двойная бухгалтерия“ в сфере информации. Одна – фальсифицированная – для народа и общественности, другая – для руководителей. В последнее время выяснилось, что второй во многих случаях просто не существовало. Нередко обманывали людей, обманывали и себя» (с. 376).

Культуролог Самуил Лурье пессимистически обобщает: «В государстве, где то ли полиция – служанка мифологии, то ли наоборот, – всякое правдивое высказывание по существу является доносом и может быть использовано как таковой» (Самуил Лурье. Такой способ понимать. – М.: Класс, 2007. с. 311).

Советские дети не задавали родителям и учителям вопросов. Вообще никаких, тем более о политике, о партии, о вождях, о прошлом семьи, о смерти, о любви. Дети рано усваивали, что всякий несанкционированный вопрос уличает вопрошателя: либо он не знает положенного, либо хочет узнать неположенное.

Эту реальность камуфлировала фикция, будто дети – неутомимые почемучки , а прекрасный мир щедро отзывается на их желание дойти и докопаться . Простодушную любознательность, наивную пытливость детей старшие пресекали с самого раннего возраста самыми разными мерами. Даже побоями, о чем рассказала Инесса Ким в своих беспощадных воспоминаниях «Кривые небеса». Но это тяжкая крайность, а типичные семейные практики были сдержаннее: от гнева до насмешки. В любом случае ответа на свой вопрос ребенок не получал и скоро догадывался, что спрашивать бесполезно, а главное – опасно. Маленькие дети не сразу понимали, за какие именно вопросы мама с папой их «отругают», но постепенно усваивали набор сакральных слов, которые нельзя произносить по своей воле. Так же строго, как сферу политики, взрослые репрессировали сферу пола. Сакральное оказывалось рядом с непристойным , и воспринималось как непристойное. Дети усваивали запрет не столько разумом, сколько чувством: испугом, трепетом, смущением, неловкостью. Запоминание было особенно крепким, когда дети замечали страх родителей.

Типичная – и трагичная – ситуация советской семьи: родители не знали, как на самом деле их дети пытаются обдумать «мир, в котором они живут», а дети не знали, что на самом деле думают их родители. Это взаимное незнание обозначалось словами оберегать, ограждать, спасать.

Михаил Герман в книге воспоминаний «Сложное прошедшее» (СПб.: Искусство – СПб, 2000) рассказывает о ситуации поздне-сталинских времен: «Тогда сознание было вполне рабским, скорее убого-запрограммированным. Мама, давно и все понимавшая и знавшая, старательно оберегала меня от своего опасного знания» (с. 168).