Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью

Гимн подпольной борьбе был не единственным парадоксом советского образования, но, наверное, самым разительным. Парадоксом было и постоянное стремление к тесной связи с жизнью , хотя по сути режим стремился подменить реальную жизнь школой, действительность – идеалом. С вязь с жизнью провозглашали очень настойчиво. Осознавала ли власть свое противоположное стремление, не вполне ясно. Тот самый методист-пропагандист Пирогов, который утверждал, что советские ученики должны стать коммунистами, в другом своем опусе, «Формирование активной жизненной позиции школьников» (М.: Просвещение, 1981), почти прямо говорит, что школьная идеологическая накачка должна заслонять реальность в умах выпускников: «Социально активная молодежь правильно реагирует на случаи несовпадения идеалов и действительности, ни в каких ситуациях не теряя веры в справедливость коммунистических идеалов» (с. 106). Колоссальным тиражом вышло это «Формирование…» – 176 000.

А генсек Хрущев, кажется, думал, что тесная связь с жизнью научит коммунизму. Александр Ваксер приводит в своей книге речь Хрущева из Архивов Кремля «Я считаю, что лучшая школа – жизнь, надо через эту школу жизни всем пройти. Вы можете сказать, что я уже вырастил детей, но у меня есть внуки, правнуки, я не только за ваш счет хочу это сделать, чего вам желаю, того и себе желаю…» (Ленинград послевоенный, с. 294). Конечно, жизнь – лучшая школа, никто не спорит. Но школа объективной реальности учит не коммунистическим фикциям, а тому, что реально делается на белом свете.

«Дети застоя имели дело не с реальностью, а с вымыслом, который им приходилось считать правдой, – пишет историк-педагог Дмитрий Молоков, – Школа была самым главным фильтром, который стоял между ребенком и миром» (Д. С. Молоков. Тенденции развития советской общеобразовательной школы второй половины 60-х— первой половины80-х годов. – Ярославль: Издательство ЯГПУ, 2004, с. 50, 51). Но, фильтруя реальность, школа не имела сил отменить ее.

Несовпадение идеалов и действительности – это «вижу одно, слышу другое». Как на такой казус реагировать правильно , идеологи никогда не объясняли. В детском анекдоте гражданин искал доктора «ухо-глаз», но в поликлинике такого не нашлось. Эти доктора сидели совсем в другом месте – в министерстве любви , по авторитетному свидетельству Оруэлла.

Предполагаю, что идеология негласно следовала принципу, провозглашенному Валентином Свенцицким: «Грех в церкви есть грех не церкви, но против церкви». Все плохое, что совершалось в стране и в партии, подданным следовало воспринимать как собственную вину , как грех против партии , которая права всегда и несмотря ни на что. Так же думал и Муссолини, так что это типичный ход мысли авторитарных идеологов: «Вина за упущения и недостатки фашистского режима, пояснил его основоположник, лежит на самих итальянцах. Они просто до него не доросли. «Итальянцы слишком себялюбивы, – жаловался он Мауджери, – слишком циничны. Им не хватает серьезности…» (Грег Аннусек. Операция «Дуб». – М.: Вече, 2012, с. 175).

Разумеется, советская школа тоже была несовпадением идеала и действительности. Большинство детей чувствовали это с первого класса, с первого шага. А меньшинство – ученики специальных школ – совсем не обязательно. У них все могло быть хорошо. Они получали в школе то, ради чего туда пришли: знания, круг друзей, умных учителей, содержательную жизнь. Они с радостью отдавали школе время, силы, внимание, увлечение. Так могло быть и бывало. Например, в московской Второй математической школе, о которой рассказывает Евгений Бунимович в очерке «Девятый класс. Вторая школа. Объяснение в любви в 23 частях» (Знамя, 2012, №12): «После уроков в школе всегда что-нибудь происходило: крутили опальные фильмы… Гелескул читал свои переводы из Лорки… еще и Окуджава приезжал. В спортзале играли в волейбол: команда учеников против команды учителей. Ну и, конечно, повсюду шли семинары по математике-физике». То есть, заметим, в школе был «социализм с человеческим лицом». Но в таких условиях дети росли свободомыслящими, вот в чем беда. Поэтому история специальных школ была очень нелегкой. «Параноидальное внимание даже к малейшему намеку на возможность крамолы во многом объясняет, почему удушением Второй школы – одной из тысячи московских школ – занимались на самом высоком уровне и почему никакое заступничество ее не спасло» (https://goo.gl/qMrWgu).

Обычная школа искореняла свободомыслие и «учила коммунизму», но в ней ученики каждый день видели настоящее, нечеловеческое лицо государства. Большинство советских детей подтвердит печальный вывод Симона Соловейчика: «Смысл существования многих школьников – избежать репрессий» (Симон Соловейчик. Воспитание школы. – М.: Издательский дом «Первое сентября, 2002, с. 41).

И так нехорошо, и этак неладно. Коренное противоречие – либо знания, либо «коммунизм» – оставалось непреодоленным, но пропаганда настойчиво провозглашала всеобщую любовь к учителю и школе. Их дала детям советская власть, а значит, это была любовь и благодарность к советской власти. Школьные годы чудесные, учительница первая моя, любимый учитель и т. д. Требование благодарной любви к учителям и школе – советская новация. Прежние школы и прежние наставники вовсе этого не требовали. Хотя любовь и благодарность бывали – в индивидуальных случаях. Как, например, в первом выпуске Царскосельского лицея. «Куда бы нас не бросила судьбина, И счастие куда б ни повело, Все те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское Село».

А Николай Помяловский свою школу презирал и ненавидел, о чем со страстью рассказал в «Очерках бурсы». Он вышел из школы с опытом жестокости и унижения, с кучей болезней и саморазрушительными привычками, досеченный до бурсацкой науки, но отвергавший ее всей душой. «Он стал изучать каждый урок как злейшего своего врага, который без его воли владел его мозгами, и с каждым днем открывал в учебниках все больше чепухи и безобразия. Отвечая бойко урок, он в то же время думал: „Этакую, святые отцы, дичь я несу“. И не догадывались богомудрые педагоги, что многие хорошие ученики относились к их учебникам, как психиатр относится к печальному явлению сумасшествия» (Н. Г. Помяловский. Сочинения. – Л.: Художественная литература, 1980, с. 453).

И ничего – цензура пропустила. На дворе стоял «век реформ великих». При свободе в обществе школа всегда под прицелом беспощадной критики: это слишком важное дело, чтобы обольщаться иллюзиями лучшего в мире образования.

Марина Петрова, наша старая знакомая из повести Эсфири Эмден, любила свою школу именно так, как полагалось: в учителях и школе она любила государство. Любила благодарно, доверчиво и виновато, полностью сознавая свои несовершенства и неоплатный долг перед советской властью, которая ей все дала. Конечно, и учителя напоминали. Любимая и строгая классная руководительница говорит: «Вы учитесь в специальной школе – в музыкальной десятилетке. Наше государство дает вам не только общее образование, но еще и специальность. С вас спросится больше, чем с других, потому что вам больше дается» (Э. Эмден. Школьный год Марины Петровой. – М.: Детгиз, 1952, с. 17).