Валерий Соловей - Революtion!

В данном случае российская пропаганда весьма эффективно использовала прием, который называется трансфером или переносом . Суть его состоит в ассоциации человека, группы, явления, факта с другим человеком, группой, явлением, фактом. Причем в результате трансфера можно вызывать как положительные, так и отрицательные ассоциации.

Несмотря на академическое название, на практике это выглядит весьма немудрено. Вот люди, вызывающие негативные ассоциации или имеющие скандалезную репутацию: Касьянов, Немцов, Собчак. Телевидение покажет их, сопроводив картинку какой-нибудь хлесткой уничижительной характеристикой: «Миша два процента», «наураганивший в 90-е годы Немцов», «скандальная телеведущая Ксюша Собчак». А затем последуют кадры, где эти люди держатся за руки с Навальным, Удальцовым, Яшиным. И все это будет сопровождаться соответствующими комментариями. Например, «вот поклонник Ленина, оппозиционер Удальцов, держится за руки с капиталистом Касьяновым, известным под прозвищем „Миша два процента“, и нежно воркует с одетой в норковую шубу либералкой и скандалисткой Собчак». Вывод, к которому телевидение подталкивает зрителей: говоря языком Бориса Ельцина, что тот, панимаишь, оппозиционер, что этот [62].

Подобной заведомо проигрышной ассоциации было бы несложно избежать, отстроившись от оппозиционеров старой генерации. Публично заявить что-то вроде: новая оппозиция не нуждается в старых дрожжах и устремлена в будущее, а не смотрит в прошлое. Оппозиционных лидеров новой формации было более чем достаточно. Более того, автору этих строк доподлинно известно, что подобные предложения время от времени раздавались. Но восприняты не были.

Однако самое интересное, что даже успешно нагнетавшаяся пропагандистской машиной публичная компрометация оппозиционной головки и оппозиции в целом (по принципу: какие у вас вожди, такие и вы сами) не имела особого значения для потенциального исхода революции.

Еще раз повторю: всегда и везде революции делались активным меньшинством, весьма незначительным и даже микроскопическим по своей доле в численности населения. Конечно, лучше, если это большинство относится к революционерам положительно, а не отрицательно, но принципиального значения это, как ни странно, все равно не имеет. Большинство в любой стране и в любую эпоху вообще воздерживается от участия в радикальном политическом действии – а революция, конечно же, апофеоз радикального политического действия, – что совершенно нормально с психологической точки зрения. Большинство людей настроено конформистски и не решается нарушить статус-кво, даже если он им не нравится. Рискованную честь пренебрежения социополитическим статус-кво большинство всегда передоверяет нонконформистскому меньшинству. А в случае победы последнего начинает адаптироваться к новому статус-кво.

Надо отдавать себе ясный отчет в том, что революция – не выборы. И мнение большинства относительно революционеров и их целей не имеет ровно никакого значения, как бы цинично сие ни звучало. Имеет значение только победа или проигрыш революционеров и их способность удержать власть в случае победы. А удерживать власть можно и против воли большинства, как это небезуспешно демонстрировалось в ходе ряда революций, включая Великую французскую, Великую русскую 1917 г. и буржуазную революцию в России 1991 г.

Мысля в стратегических категориях, революционерам нет нужды перетягивать на свою сторону большинство общества. Нельзя быть сильным всегда и везде. Надо обеспечить решающее преимущество над силами старого режима в конкретной ситуации, в конкретном месте, в конкретное время.

Поскольку большинство революций в мире разворачивалось по так называемому «центральному типу», то есть начиналось с победы в столице (таковыми, кстати, были и все русские революции), то для революционеров критически важно обеспечить превосходство в национальной столице. В этом отношении ситуация декабря 2011 г. выглядела для революционеров как нельзя более благоприятно.

В сжатые сроки им удалось мобилизовать для участия в московских акциях несколько десятков тысяч (до сотни тысяч) человек. Это немного, даже ничтожно мало по отношению к общей численности населения российской столицы, но более чем достаточно для создания плацдарма – «пятачка свободы» – в городе. Тем более что среди этих десятков тысяч было по крайней мере несколько тысяч человек (минимальная оценка – две-три тысячи), изначально нацеленных на самые активные действия и способных выступить их запалом.

Не менее важно, что в момент начала протестов большинство населения российской столицы воспринимало разворачивавшуюся на их глазах революционную динамику весьма позитивно. Почти половина москвичей (точнее, 46%) так или иначе одобряла протестные акции при четверти отнесшихся к ним отрицательно и еще 22% затруднившихся определить свое отношение или уклонившихся от ответа [63]. То есть в случае перехода революционеров к наступательным действиям имелся колоссальный резерв для расширения их поддержки.

Резюмирую: хотя возможность компрометации оппозиционного движения была заложена в самом составе его руководства – и это обстоятельство контролируемая властью пропагандистская машина отработала на все 100%, – в принципе для динамики революции подобная компрометация особого значения не имела. Для победы революции «центрального типа» поддержка оппозиции в Москве была более чем внушительной. В данном конкретном случае все упиралось не в политическую «пехоту» и в резерв, а в принципиальную неготовность оппозиционного штаба к генеральному сражению. У него не оказалось ни воли к власти, ни воли к борьбе.

С точки зрения власти несравненно более важной задачей, чем компрометация оппозиции, был ее раскол. На рубеже 2011–2012 гг. в российской политике сложилась уникальная, беспрецедентная коалиция – объединение против власти всех без исключения отрядов несистемной оппозиции. В одних рядах оказались либералы, левые и русские националисты.

Ничего подобного в российской политике не наблюдалось на протяжении почти двадцати лет, с рубежа 1980–1990 гг. прошлого века, когда антикоммунистическая коалиция «Демократическая Россия» объединила под своим зонтиком либералов и демократов, социал-демократов и левых некоммунистического толка, а также крайне немногочисленных в то время русских националистов-либералов. После падения коммунистического режима эта коалиция распалась, а три ее составляющие впали в состояние политического конфликта. Особенно непримиримыми выглядели отношения между демократами и русскими националистами, где не то что сотрудничество, но даже сближение казалось невозможным. И вдруг они оказались в общих рядах.