Валерий Соловей - Революtion!

Масштабы дела впечатляют: к работе над ним было привлечено две сотни следователей, а допрошено – несколько тысяч человек. Причем среди потерпевших почему-то не оказалось гражданских лиц.

К концу 2015 г. к ответственности по «болотному делу» в общей сложности было привлечено 33 человека. Осуждено – 18, 10 из которых в конце 2015 г. находились в колониях, 13 человек были амнистированы. Никто из фигурантов дела оправдан не был.

«Болотное дело» оказало сильное гнетущее впечатление на оппозиционно настроенную часть общества. И хотя профессиональные гражданские активисты не прекратили своей деятельности, страх в обществе был успешно посеян. Тем более что репрессии в целом распространились не только на политических/гражданских активистов, но и на широкие слои общества, причем фактически по принципу случайной выборки.

Законодательным основанием репрессий служит федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности» (принят летом 2002 г.). В нем дано настолько расплывчатое понимание терроризма, что под это понятие легко подверстывается любая публичная (включая Интернет и социальные медиа) критика государственных и местных органов власти и должностных лиц, любые нелицеприятные (пусть даже безобидные) высказывания о национальных проблемах, этнической напряженности и межнациональных конфликтах в стране.

В одном ряду с этим законом стоит принятый летом 2014 г. так называемый «закон о лайках и репостах». Он ввел уголовную ответственность за призывы к экстремистской деятельности в Интернете и социальных сетях. Согласно закону даже лайки и репосты высказываний и видеоизображений могут считаться экстремистскими.

Неудивительно, что из шести так называемых «экстремистских» статей УК Российской Федерации чаще всего используются три: 280 («Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности»), 280.1 («Публичные призывы к осуществлению деятельности, направленной на нарушение территориальной целостности РФ»), 282 («Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижения человеческого достоинства») [68].

Правоприменительная практика по этим статьям такова, что фактически любое (около)политическое высказывание – на митинге, по радио или по ТВ, в газете или в Интернете, в социальных медиа, на плакате/демотиваторе – может стать (и становится!) основанием для уголовного преследования. Причем поводы порою выглядят, мягко говоря, крайне сомнительными.

Например, весной 2016 г. суд в Костроме приговорил местного жителя к двум годам в колонии строгого режима за исполнение песни (!) экстремистского содержания, которую он спел «на публике в подвале (!)» многоквартирного дома. История смехотворная, но срок-то самый что ни на есть реальный!

Судя по динамике числа осужденных за «экстремистские» слова и лайки – 2012 г. – 208 человек, 2013 г. – 309, 2014 г. – 414, 2015 г. – 544 (данные судебного департамента Верховного суда РФ) – ситуацию можно охарактеризовать как сознательно проводимую и расширяющуюся репрессивную политику . Стартовав в качестве противодействия революционной активности 2011–2012 гг., она в течение трех-четырех лет превратилась в инструмент запугивания общества как такового с целью отбить у него любую охоту к публичной активности.

Известный российский политолог Владимир Гельман назвал это кремлевской «политикой страха», призванной не только и не столько наказать оппозицию, сколько воспрепятствовать расширению ее поддержки [69].

Именно в запугивании общества первостепенный смысл принятого Госдумой и Советом Федерации в июне 2016 г. «антитеррористического пакета» Яровой – Озерова, открыто нарушающего основные конституционные права, в частности свободу передвижения и неприкосновенность частной жизни. Вполне в сталинском духе законодательные поправки понижают до 14 лет минимальный возраст ответственности за «террористические преступления» (которые в России, как я уже показал, включают, говоря языком Оруэлла, «мыслепреступления») и вводят уголовную ответственность за «несообщение о преступлении» (Павлики Морозовы, ау!).

Как известно, эффективнее всего запугивает репрессивная политика, в которой люди не могут усмотреть логики, критериев и смысла. Именно так и выглядит преследование «экстремистов» в Российской Федерации.

Еще одним важным направлением системы государственных репрессий стало ограничение деятельности некоммерческих/неправительственных организаций (НКО/НПО) в России. Мотив в данном случае носил исключительно конспирологический характер: власть исходила из того, что деятельность значительного числа НКО, в первую очередь гражданской и правозащитной направленности, (со)финансируется из-за рубежа и потому по определению носит антивластный характер, будучи направленной на подготовку свержения режима. Другими словами, НКО рассматриваются Кремлем как создаваемая и финансируемая Западом инфраструктура грядущей «цветной» революции в России. (В подтверждение масштабов «подрывной» деятельности НКО любят приводить данные об их зарубежном финансировании: в 2014 г., по данным Минюста, оно превысило 70 млрд рублей.)

Поскольку банальное закрытие НКО выглядело бы чересчур грубо, недемократично и странно, то даже не стесняющая себя приличиями российская власть предпочла иной, обходной путь: не закрывать связанных с Западом НКО, а скомпрометировать и затруднить их деятельность в России.

С этой целью в июле 2012 г. Госдумой были внесены поправки в закон «О некоммерческих организациях», вводившие понятие «иностранного агента». (В российском культурно-историческом контексте этот термин автоматически вызывает исключительно негативные ассоциации и формирует презумпцию недоверия.) Согласно поправкам, статус «иностранного агента» распространялся на НКО, которые занимались на территории России политической деятельностью и получали финансирование/материальную помощь из-за рубежа. При этом поправки не предусматривали закрытия подобных НКО, а требовали лишь регистрации в Минюсте и указания ими статуса «иностранного агента» во всех публикациях в СМИ и в Интернете.

Проблема, как это типично для России, состояла в крайне расплывчатой трактовке законом «политической деятельности». Фактически под нее подверстывалась вообще любая общественная и гражданская активность. Причем расплывчатость формулировок выглядела не столько недоработкой законодателей, сколько преднамеренной с целью безбрежно расширительного толкования закона. Власть получала в свои руки еще одну законодательную «кувалду», позволяющую вбивать в землю любые организованные формы гражданской активности.

Показательно, что прокуратура направляла требования о признании себя «иностранным агентом» благотворительным, экологическим и общественным организациям, в частности, «Помощи больным муковисцидозом», «Муравьевскому парку устойчивого развития», «Союзу охраны птиц России», историческому обществу «Мемориал» и др. В конечном счете из 4108 НКО, получавших иностранную помощь, лишь 52 организации (то есть 1,3%) получили статус «иностранного агента» (данные весны 2015 г.; вряд ли ситуация к настоящему времени существенно изменилась). Но даже в этом «черном» списке потенциальных подстрекателей «цветной» революции большинство организаций оказались незаслуженно, вследствие размытой до безбрежности трактовки понятия «политическая деятельность» [70].