Внутренний СССР - Последний гамбит

— Как это вы по-русски сказали, повторите, пожалуйста, — обратился я к Евгению, услышав знакомое слово из третьего «пикника».

— Да это я так, больше для себя. «Революцион-н-эры хреновы», то есть, плохие, никуда не годные революционеры: и те, кто замышлял этот «путч», и те, кто ему противостоял. Где вы видели таких «путчистов» или «революционеров»? Последнему председателю КГБ достаточно было заранее приставить к Горби своего аквалангиста, а потом дать ему команду, чтобы тот дернул этого верблюда за ноги и продержал бы под водой несколько минут, когда Горби купался в Черном море на той же спецдаче в Форосе. Потом оформили бы всё официальным протоколом, тот же Янаев 19 августа со скорбной рожей оповестил бы весь мир, что «советский народ постигло большое горе» и похороны «безвременно погибшего» Генерального секретаря состоятся на Красной площади, а СССР существовал бы и поныне, проводя реформы как-то иначе…

— Верно ли я понял, Евгений, — бросил я снова тестовую реплику, — или мне показалось, что вы назвали этот путч «цирком Шапиро»?

— Нет, Ватсон, вы просто ошиблись в русской идиоме [16], — снисходительно улыбнулся Гальба, — никакой Шапиро здесь ни причем. «Шапито» — это большая брезентовая палатка, под которой помещаются цирковая арена и трибуны для зрителей. Цирков раньше было много, они кочевали по всей Европе, а уровень профессионализма во многих из них был низок до смешного. И так повелось, что, когда в России хотят посмеяться над каким-либо официальным неудавшимся мероприятием, то его иногда называют «цирк Шапито».

Что же касается революционеров, — продолжал он свою мысль, прерванную моим вопросом по поводу цирка, — то всё условно в современном мире: если вы победили и свалили правящий режим, а международная общественность к вам благосклонна, то вас назовут «революционером», а если руки задрожали и в штаны наложили или вам не симпатизирует международная общественность, то вы обречены стать «путчистами». Другими словами, надо уметь различать с чьих позиций дается оценка свершившегося в истории. Так, например, для Запада события октября 1917-го — некие «большевистские штучки», в результате которых бывшая империя превратилась в тоталитарное государство. В результате у Запада на семьдесят два года появились проблемы, в полном соответствии с предсказаниями Нострадамуса о судьбе того, что ныне известно как СССР. Для тех, кто свалил в России разложившуюся монархию, эти же события — Великая Октябрьская Революция. Или другой пример, но уже из вашей истории: в середине XVII века Кромвель, заручившись поддержкой парламента, снёс башку вашему королю и провозгласил республику — это революция; если бы король одолел парламент и снес башку Кромвелю, это событие буржуазные историки, скорее всего, назвали бы путчем аристократии.

Наступила долгая пауза. Гальба смотрел куда-то в сторону, отпивая свой кофе маленькими глотками, словно восстанавливал в памяти пережитое.

— Можно сказать, — продолжал он свой рассказ, — что на «комендантском часе» вся деятельность ГКЧП и закончилась. Уже было ясно, что «путчисты» отдали свою честь будущему «царю Борису». Но не такие люди делают историю! — неожиданно патетически возвысил свой голос Евгений и вдруг заговорил рублеными фразами, будто его подменили: «Настоящий бой с буржуазной демократией еще впереди! Ничего у вас в России не получится. Новые матери, и не только в России, вырастят новых „Павлов“, готовых отдать жизнь за счастье народное».

Я был потрясен этой переменой в нём и задал вопрос, дабы охладить его пыл и вернуться к теме нашей беседы: «Простите, Евгений, о каких Павлах, если я правильно понял, вы говорите?»

— О тех, которые когда-то были Савлами и которые, в отличие от бесплодных прагматиков, способны творить подлинную историю человечества, — криво ухмыльнувшись, выдавил он, но потом, словно спохватившись, добавил зло: «Шучу…» Роман у нас есть великого пролетарского писателя Горького: «Мать» называется. В романе Ниловна жертвует революции своего единственного сына Павла.

— Кто эта Ниловна?

— Да мать Павла, — в России так старших уважительно называют, то есть — по имени отца, а не по их собственному имени, а как её имя, — не помню.

Взгляд Евгения снова уплыл куда-то, его помятое лицо вдруг обрело странную жесткость, а слабый рот с припухшими губами подобрался в змеиной ухмылке. Потом он, словно спохватившись, вернулся в реальность и продолжал тоном стороннего расслабленно скучающего наблюдателя событий десятилетней давности, лениво снизошедшего до того, чтобы просветить чудака-иностранца.

— Да, все закончилось 21-го августа фальшивым комендантским часом: войска смирно стояли, никого не трогали, ожидая каких-то распоряжений «путчистов». Мне до сих пор кажется, что они сами себя напугали. Это и был их последний день. Как и следовало ожидать, — для этого не надо быть дельфийским оракулом, — толпа завелась и сама напала на войска, не знающие чем заняться. Пролилась кровь «защитников демократии», на которых никто не нападал, после чего ГКЧП обречён был стать «путчем». И для братии с телевидения, и для толпы в конце концов настал день пятый — 22-го августа, когда «снесли башню» главе МВД СССР, в составе которого подельники Горби сформировали отряды милиции особого назначения — ОМОН.

— Не понял, Евгений, что значит «снесли башню».

— Это означает, что кто-то сделал главе ОМОНА «чик», — Гальба сопроводил эти слова красноречивым жестом, но видя недоумение в моих глазах, пояснил: “Это ещё одна идиома. Она означает, что последнему Министру внутренних дел СССР — Пуго — снесли башку. Если верить официальной версии, то он сам застрелился, хотя всем по телевидению показали пистолет, который лежал на тумбочке, куда он его якобы сам положил после того, как выстрелил в себя. Ну а потом начался большой шмон всяких комитетов партии: областных, городских, районных и прочих помельче”.

— Что такое, шмон, Евгений, поясните, пожалуйста.

— Так в тюрьмах России называется обыск [17], который сопровождается перетряхиванием всего содержимого камер, вещей заключенных и их личным досмотром, а Россию все западники охотно называют «тюрьмой народов». Правда, трудно понять, кто там был тюремщик; если русские, то они всегда жили хуже заключенных: обычной тюремной баланды и то на всех не хватало.

Видно было, что Евгений хотел дальше развить тему «тюремщика», но вдруг, словно наткнувшись на что-то в своих размышлениях, неожиданно замолчал. Я же был настолько поражен его рассказом, что у меня появились сомнения: не дурачит ли он меня. По мере того, как он продвигался в своем повествовании, картинки первого «пикника» вставали в моем воображении как сказочные иллюстрации к его рассказу с такой ясностью, что я уже был почти уверен — Евгений видел «пикники».