Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Со временем у Курчатова было туго. Но он поехал на аэродром провожать Неменова. И пока ЗИС с флажком на радиаторе, подпрыгивая, плыл по разбитому за военные годы асфальту между погружавшимися в сумерки затемненными домами, Курчатов давал последние наставления. Неменов согласно кивал.

Но Курчатов видел: он уже там, в родном городе. Он весь был захвачен предстоящей встречей с Ленинградом, который знал до малого камешка и любил за все, даже за гнилую зиму и раздражающие туманы.

Уже промелькнула кирпичная кладка охотничьего домика, игрушкой застрявшего среди монументальных зданий Ленинградского шоссе и вместительной чаши стадиона «Динамо». На перекрестке возле академии Жуковского постояли, задержанные военным регулировщиком.

Уступили дорогу колонне американских «студебеккеров», крытых плотным брезентом. Ни щелочки, ни намека, что за груз. В загустевших сумерках с равнодушным ревом тяжелые машины таинственно выскальзывали откуда-то сбоку, из-за причудливого, как пряник, здания «Жуковки» и устремлялись на север по прямой ленте шоссе.

Глядя на ревущие силуэты «студебеккеров», Курчатов сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил связку ключей. И сразу же накатились воспоминания...

Душный июльский вечер сорок первого. Посуровевшие улицы города, погруженные в полусумрак уходящих белых ночей. Прощание с родными на лестничной площадке. И он в щеголеватом сером костюме с небольшим чемоданчиком, с которым ездил всегда в командировки в мирное время, уходит к Физтеху, где его ждет машина.

Ключи от дома. В тот последний вечер в Ленинграде, собираясь в дорогу, Курчатов, очевидно, машинально положил их в карман и потом с удивлением и умилением обнаружил в Севастополе. Он не забыл о них, когда сменил щеголеватый летний костюм, уже измятый, на матросскую форменку и бушлат. Они были как талисман в том опасном военном мире, во время бомбежек и артобстрелов, в смертельном плавании на одиноком транспорте от берегов осажденного Крыма до Поти. Если у человека есть дом, он выберется из любой передряги.

Сейчас Курчатов вкладывает ключи в ладонь Неменова и тихо говорит: «Если будет время, зайди к нам, посмотри, что и как...»

Дела неотложные, срочные, важные накатывались на Курчатова лавиной. Списки необходимых людей. Списки оборудования. Перечень срочных материалов. Приблизительная смета начальных работ. До сооружения циклотрона, с которого Курчатов решил стартовать на этом этапе исследований, еще было далеко. Неменов молчал. Одно известно: добрался он до Ленинграда благополучно. В полночь в крохотном кабинетике раздался телефонный звонок. Голос Неменова казался близким, отчетливым. Связь с блокадным Ленинградом была надежной. Но Неменов говорил осторожно, подбирая округлые формулировки.

— Нашел, Игорь Васильевич. Все нашел. И даже больше, чем предполагал. Главное завтра извлечем. — Курчатов понял: вакуумная камера циклотрона сохранилась. — Будем думать, как доставить. Был у давних друзей за Обводным. Заглянул так, на всякий случай...

Курчатов напряг память. Кто же из общих знакомых жил на другом конце города, за Обводным каналом?

И Неменов продолжал:

— Представь себе, нашел нашу игрушку целой... Ты понял? Они же нам ее тогда не подарили...

Ай да Неменов! Сообразил сделать то, о чем он сам даже не подумал. Ведь большой магнит для циклотрона на «Электросиле» сделали перед самой войной. Каких-нибудь двух недель не хватило, чтобы перевезти его в Сосновку. По «Электросиле» гитлеровцы вели огонь из дальнобойных орудий. Как же удалось сохранить магнит?

— Теперь по поводу твоего поручения... — Голос Неменова утратил оживление. Явно старается подыскать подходящие выражения и не может. — Не пришлось даже подниматься на этаж... Все хорошо видно с улицы... Алло! Игорь Васильевич! Ты меня понял?

— Да!

Он понял отлично, потому что в осажденном Севастополе не раз видел рухнувшие фасады домов, раскрывшие, словно напоказ, всю сокровенность теплого человеческого жилья. Буфеты с вырванными дверцами, и едва держащиеся на гвоздях семейные портреты, и ветер, бездумно перебирающий листы разбросанных книг, и детские игрушки, беспощадно разметанные взрывом. Последнее казалось самым страшным во всей этой открытой наготе чужой, внезапно оборвавшейся жизни.

Отныне так же выглядит и его квартира, в которой они бездумно, весело встречали новый, 1941 год. Дом в Ленинграде перестал существовать. Было горько. Но в те дни среди всеобщего потрясения и горя это не ощущалось так остро.

Другое волновало людей.

...Ольховка и Прохоровка, Поныри и Обоянь. Названия никому не известных до тех дней населенных пунктов звучали по нескольку раз на дню в сводках Совинформбюро летом 1943 года. Там, за тысячи километров от карантинного барака госпиталя, в глубоком тылу кипели небывалые сражения.

Обитатели госпиталя жадно слушали радио, читали газеты, обсуждали, спорили до хрипоты, меряя все горьким опытом своей фронтовой жизни.

Ротные и взводные, пожилые и молодые спорили об охватах и клещах, ударах с фланга и группах прорыва. Послушать, так каждому место в Генеральном штабе, на худой конец, в штабе фронта. Но в этих досужих, бесплодных рассуждениях проглядывала злость и боль прежних отступлений, бессилие и растерянность первых дней, недель, месяцев войны. Боль потерь.

В день, когда освободили Белгород, Явлинский предстал перед врачебной комиссией. Его внимательно осматривали, изучали анализы, перекидывались латинскими терминами. И когда он резко спросил, скоро ли ему на фронт, члены комиссии разом закрутили головами.

— О фронте, майор, забудьте. Там нужны абсолютно здоровые люди. Чтобы им наркомовская норма не была категорически противопоказана. И котловое довольствие без ущерба. По прежним временам вам бы Ессентуки попить, номер семнадцать. Вы кто по специальности? Артиллерист. Нет, в гражданской, так сказать, жизни? Ах, инженер. А семья? Здесь же. Вот так и напишем. Тыл тоже воюет. Ну-ну, майор...

Начав войну с первых месяцев, Явлинский сейчас удивленно всматривался в этот незнакомый, незатейливый и жестокий быт тыла. Жена умела писать бодрые письма. Но вчера она резала брусок рыхлого пайкового хлеба, а сын собирал хлебные крошки со стола в согнутую ковшиком ладошку... Землистые измученные лица женщин, и хрящи позвонков, рельефно выступающие на спинах детишек, и терпеливые очереди у продуктовых магазинов, и завистливые взгляды женщин. Вот он, пусть исхудавший, желтый, но живой, шагает по этим пыльным улицам рядом с женой. Теперь ему предстояло жить и работать здесь.

В первый день, став заместителем начальника базы материального снабжения, он чуть не сорвался. Часа три обходил свое новое хозяйство — бесконечные, набитые доверху склады, в которых что-то учитывали, что-то перебирали, перекладывали с места на место, создавая видимость работы, ловкие снабженцы в накинутых спецовках поверх отличной, первого срока, традиционной формы из диагонали. Во дворе толкались шоферы с трехтонок и полуторок. Тоже все какие-то гладкие, ловкие, независимые. На базе, помимо техники, хранилось обмундирование.