Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

— Ты мне нужен, Лев.

Тон Курчатова был таким знакомым, таким прежним, как в пору их «Ядерного семинара», что Арцимович не удержался:

— Если опять захват быстрых нейтронов, то...

— Ты мне нужен, Лева, — с нажимом, не принимая шутливого тона, произнес Курчатов.

После всего, что узнал в тот вечер Арцимович, он понял, почему Курчатову было не до шуток.

Они сидели долго в узкой, как щель, лабораторной комнате. Тянули привезенный Алихановым из Москвы, специально для Арцимовича, заядлого курильщика, легкий, давно забытый довоенный «Казбек». Курчатов рассказывал о беседе в Москве. Потом они перебирали в памяти всех, кого необходимо было сразу же привлечь к работе. Обдумывали, с чего начать Курчатову там, в Москве.

Участвуя в разговоре, Арцимович все время неотступно возвращался к суровым осенним дням сорок первого года. Тогда на том же самом месте, даже на том же стуле, на котором сейчас устроился Курчатов, сидел Артюша Алиханьян, в нелепом азиатском малахае, с рыжеватой щетиной на давно не бритых щеках. Танки гитлеровцев несколько десятков километров не дошли тогда до Москвы. А Артюша возмущался, что отменили экспедицию по изучению космических лучей, что свернули атомную проблему, считая ее чистой наукой. Алиханьян тогда говорил о темпе, о потерянном времени, о том, что мозг исследователя не электроприбор — включил в сеть, и он заработал. Необходима не просто цель, нужны соответствующий настрой, атмосфера поиска и, главное, последовательность.

Затем был Флеров с его обстоятельным докладом в промерзшем зале всего с двумя рядами кресел, и то заполненных не до конца. Он взывал к маститым вернуться к атомным проблемам как можно скорее. И те согласно кивали головами. Но ни у кого из них не было ни сил, ни средств, ни полномочий. И вот теперь все это предоставлено в распоряжение Курчатова и всех, кто станет заниматься вместе с ним атомными делами.

На том уровне, где состоялся тот главный разговор с Курчатовым, слов на ветер не бросают и пустых обещаний не дают. Обеспечат всем, кроме того, о чем говорили и Алиханьян и Флеров: время и темп. Насколько же их опередили там: и в фашистской Германии, и в далекой Америке?

Арцимович, отдавшись весь своим мыслям, прикрыв глаза, даже не замечает, как произносит этот вопрос вслух. Только когда тягостная тишина повисает в комнате, он открывает глаза. Курчатов лишь разводит руками. Откуда же ему знать, как преуспели на этом пути и враги, и «союзнички», воюющие пока лишь свиной тушенкой да яичным порошком, но даже не известившие наше правительство о развернувшихся работах по урану.

Они закурили с Курчатовым по последней «казбечине». И Борода сразу же тоном не просьбы, а приказа произнес:

— Заканчивай все с твоим «ничегоневидением» — и в Москву. Возьмешь с собой всех, кого считаешь нужным. Если кто-то из корифеев начнет упираться, дескать, такие кадры самим необходимы, можешь ответить: «Правительственное решение». Будут упорствовать, свяжись со мной.

....А Казань гудела. Арцимович ощущал это особенно остро. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь, свернув работу, передав расчеты по своей, казалось, основной тематике, не собирался бы в дорогу со словами: «Вызывает Борода».

Из-за пышной боярской бороды, которую отпустил Курчатов во время болезни, как-то разом забылось прежнее прозвище — Генерал. И Арцимович, слыша неоднократно повторяемое теперь «Борода», думал: «Люди, оказывается, обращают больше внимания на броские приметы, нежели на суть человека». В самом деле, то прежнее прозвище — Генерал — приклеилось к Курчатову, когда в его подчинении было не больше пяти сотрудников. Да и весь масштаб исследований замыкался на одну, пусть значительную, но чисто научную проблему. А вот сейчас, когда Курчатов действительно стал во главе огромного и по масштабам, и по государственной значимости дела, когда в его распоряжение выделены огромные средства, которые с лихвой перекроют весь пятилетний бюджет Физтеха, когда любое требование, в людях ли, в оборудовании, незамедлительно принимается к исполнению, когда он действительно становится генералом, — окружающие почему-то забывают прежнее, теперь очень точное прозвище. И быстро привыкают к другому. Даже ближайший ученик Курчатова, Петржак, промелькнувший в Казани, чтобы повидать родных, и тот с радостью, еще не видя Курчатова, уже обронил Арцимовичу: «Борода отозвал в срочном порядке».

Петржак, ставший разведчиком, рассказал, как его, уже собиравшегося уйти со своей группой за линию фронта, срочно вызвали к командиру части. Тот долго смотрел на поджарую фигуру старшего лейтенанта в маскхалате и никак не мог взять в толк, почему столь категоричен приказ о разведчике «аж из самого» штаба фронта. Мало того, оттуда уже несколько раз звонили и требовали ускорить прибытие. Командир части не выдержал и спросил разведчика, кем он был на гражданке.

— Научным сотрудником, товарищ майор!

— Вот уж никогда бы не подумал! И ведь воюешь-то как, жалко отпускать.

Петржак умчался в Москву, а Арцимович задержался, чтобы завершить труд этих лет в Казани,

Война переменила масштабы многих представлений. Ну что такое создали они в лаборатории уже здесь, в Казани? Электронно-оптический преобразователь. До войны это была бы всего лишь интересная хитроумная задача. К ней бы так и отнеслись и физтеховцы, его неизменная группа: Гринберг, Лукьянов, стеклодув Голубев, и привлеченные Арцимовичем из Радиевого Алхазов, Гуревич, и Шальников из Физпроблем. Но теперь они днюют и ночуют в лаборатории, потому что прибор этот делается для фронта. «Темновидение».

До войны на решение этой проблемы ушло бы лет пять, как минимум. А сейчас ЭОП готов.

Теперь за ЭОП возьмутся конструкторы, разработчики, технологи. Они соберут, скомпонуют все сложные узлы в компактный прибор. К боям за Днепр или Буг он, конечно же, не поспеет. Но вот к битве за Вислу или Одер... Завтра они повезут его в Москву, чтобы передать другому хозяину. А сами...

И вот Казань осталась позади. Арцимович, как ему объяснили, доехал на метро до станции «Сокол». Там, в проезде между облупившейся церквушкой и низкими домишками, он разыскал серо-зеленый, неприметный автобус. Никаких табличек с указанием маршрута, никакого кондуктора. Только шофер, который внимательно, цепким взглядом окинул фигуру Арцимовича и потянул за рукоятку двери. Пыльная дорога, перемахнувшая через переезд, сквозь паутину железнодорожных путей. Какие-то домишки с подслеповатыми оконцами, неожиданные здесь. Заросли деревьев, кустарника, стандартный барак, к которому, лихо развернув автобус по крутой дуге, причалил шофер. Двадцать минут езды по тряской дороге в новое, неизведанное. И неожиданно звонкий голос шофера: «Остановка Бодрая».