Ричард Прам - Эволюция красоты. Как дарвиновская теория полового отбора объясняет животный мир – и нас самих

Дарвин полагал, что построение Древа жизни должно стать ведущим направлением эволюционной биологии. К сожалению, в XX веке исследовательский интерес к филогении [92]в эволюционной биологии заметно угас. Однако в последние десятилетия появление новых действенных методов реконструкции и анализа филогенетических связей заметно оживило этот интерес. Таким образом, теперь, когда в нашем распоряжении есть два ключевых интеллектуальных инструмента, необходимых для изучения эволюции красоты, – естественная история и филогенетика, – самое время задаться вопросами, каким образом эволюционировала красота – и влечение к ней.

Поиск ответа на эти вопросы поможет нам по-новому взглянуть на процесс эволюционной радиации, то есть диверсификации между видами. В эволюционной биологии адаптивная радиация – это процесс, в ходе которого от единого общего предка под действием естественного отбора возникает множество разных видов с большим разнообразием экологических и анатомических особенностей. Каноническим примером адаптивной радиации является поразительное разнообразие дарвиновых вьюрков ( Geospizinae ) на Галапагосских островах. В этой главе, однако, мы будем рассматривать другой эволюционный процесс – эстетическую радиацию и в качестве примера возьмем иную, неотропическую группу птиц – манакинов. Эстетическая радиация – это процесс [93]диверсификации [94]и усложнения, который берет свое начало от единого общего предка и протекает под действием эстетического отбора, а именно выбора полового партнера. Эстетическая радиация допускает адаптивный половой отбор, но также включает и арбитрарный выбор полового партнера на основе одной только эстетической привлекательности, со всеми его зачастую драматичными коэволюционными последствиями.

Чтобы применить научный подход к изучению красоты, нам придется покинуть музеи и лаборатории и заняться полевыми исследованиями. К счастью, мое юношеское увлечение бердвотчингом должным образом подготовило меня к проведению естественно-научных исследований птиц в полевых условиях. Со вторым ключевым элементом науки об изучении красоты – филогенетикой – я познакомился, когда учился в Гарвардском университете. Мое погружение в формальные орнитологические исследования началось осенью 1979 года на семинаре для первокурсников «Биогеография южноамериканских птиц», который вел доктор Реймонд Пейнтер-младший, куратор коллекции птиц в Музее сравнительной зоологии. Доктор Пейнтер ввел меня в интеллектуальную магию естественно-научных музеев. На пятом этаже огромного старинного кирпичного здания, где располагался отдел птиц, в нескольких комнатах хранилась научная коллекция из сотен тысяч экземпляров птиц. Музей сравнительной зоологии стал моим интеллектуальным домом на все время моего студенчества. Я проводил бессчетные часы среди этих птичьих коллекций, занимаясь библиографической работой или выполняя кураторские обязанности в помощь Пейнтеру, и неизменно благоухал нафталином.

Сам доктор Пейнтер по своему умственному складу был слишком консервативен и осторожен, чтобы заинтересоваться новым революционным направлением науки – филогенетикой. Однако вскоре я обнаружил, что новейшие филогенетические концепции и методы жарко обсуждаются чуть ниже, в Ромеровской библиотеке, на еженедельных собраниях Дискуссионной группы по биогеографии и систематике [95]. Сейчас я понимаю, что то время в Гарварде было золотым веком для филогенетики. Окончив учебу, многие участники этой «революционной ячейки», заседавшей в Ромеровской библиотеке, понесли новые идеи в мир и сделали множество фундаментальных открытий, благодаря которым изучение филогении снова стало важнейшим направлением эволюционной биологии.

Эти еженедельные заседания в начале 1980-х годов оказали глубочайшее влияние и на мою собственную работу. Возможности филогенетических методов захватили меня, и мне страстно хотелось заняться реконструкцией древа семейств птиц. В качестве дипломного проекта я работал над филогенией и биогеографией туканов и бородастиков. Трудясь за столом, который я обустроил себе у подножия исполинского скелета вымершего моа в комнате 507, расположенной в отделе коллекции птиц, я с восторгом рассматривал оперение туканов и анализировал скелетные признаки [96], выстраивая свою первую филогению. Я счастлив сказать, что с тех самых пор моя работа всегда была связана с лучшими в мире коллекциями птиц. Только вот нафталином от меня больше не пахнет [97].

Готовясь к выпуску из университета, я начал задумываться, чем же заняться дальше и где подыскивать исследовательскую программу, в которой нашлось бы применение одновременно и моим навыкам наблюдения за птицами, и моему новому страстному увлечению филогенией птиц. Еще до поступления в магистратуру я мечтал попасть в Южную Америку и увидеть там вживую тех птиц, которых я уже знал по тушкам в коллекционных шкафах Музея сравнительной зоологии. (В то время существовало очень мало определителей тропических птиц, поэтому перебирание тушек в музейных коллекциях оказалось лучшим способом познакомиться с южноамериканскими видами, прежде чем встретиться с ними в природе.) Меня тогда очень заинтересовала работа гарвардского аспиранта Джонатана Коддингтона [98], который использовал филогению пауков для проверки гипотезы об эволюции поведения, связанного с плетением круговых ловчих сетей, и мне хотелось подобным же образом применить филогению для изучения эволюции поведения птиц.

Примерно в это же время я познакомился с Куртом Фриструпом, тоже гарвардским аспирантом, который изучал поведение одной из самых удивительных птиц в мире – огненно-оранжевого гвианского скального петушка ( Rupicola rupicola , Cotingidae). Курт предложил: «А почему бы тебе не поехать в Суринам и не покартировать токовища манакинов?» Оглядываясь назад, я должен признать, что из всех профессиональных советов, которые я получал в своей жизни, именно совет Курта сыграл в ней самую важную роль.

Самец гвианского скального петушка ( Rupicola rupicola ) в пойменном лесу Французской Гвинеи. Фотограф Тангай Девиль

На тонкой веточке, на высоте двадцати пяти футов, среди бликов пронизанного солнцем полога дождевого тропического леса в Суринаме, сидит маленькая глянцевито-черная птичка с очень блестящей золотисто-желтой головой, яркими белыми глазами и рубиново-красными голенями – самец желтоголового настоящего манакина [99]( Ceratopipra erythrocephala . Весит он примерно треть унции (десять граммов), или чуть меньше, чем две американские двадцатипятицентовые монеты. Из-за коротких шеи и хвоста он кажется немного кургузым и даже неуклюжим для птицы, однако нервная энергичность его стремительных движений тут же развеивает это впечатление. Издав высокий, мягкий, нисходящий свист – пьюууу , – он резко поворачивается в разные стороны, крайне внимательно наблюдая за своим окружением. Время от времени на его свист отзывается с соседнего дерева второй самец, а потом и третий, тоже расположившийся неподалеку. Первый самец тут же отвечает. Совершенно ясно, что все его внимание сосредоточено на социальном окружении. Здесь, в лесу, собрались вместе пять самцов. Они не видят друг друга из-за скрывающей их листвы, но всегда держатся на расстоянии слышимости.