Ричард Прам - Эволюция красоты. Как дарвиновская теория полового отбора объясняет животный мир – и нас самих

На страницах этой книги я уже высказывал свое убеждение, что красота в природе по большей части произвольна и нерациональна и не дает ее приверженцам ничего, кроме самой возможности вызывать влечение и становиться объектом предпочтения. Однако углубленное постижение эволюции эстетической сложности, инновации и деградации убеждает нас, что такой подход вовсе не является холодно-циничным, легкомысленным или нигилистическим взглядом на красоту в природе. На самом деле, чем глубже мы изучаем историю жизни на Земле с позиций эстетики, тем больше мы утверждаемся в мысли, что эстетическая коэволюция оказывает мощное, инновационное и решающее влияние на количественные и качественные формы биологического разнообразия. Там, где половые предпочтения партнеров не ограничены узкой задачей получения адаптивной выгоды, красота и влечение к ней могут свободно развиваться, изобретать и творить, меняя тем самым облик окружающего мира. И в результате благодаря этой могущественной эволюционной силе сегодня в этом мире есть птицы.

Несколько лет назад я и моя жена Энн были приглашены на очень приятный званый вечер у нас в Нью-Хейвене, где кроме нас присутствовали еще четыре супружеские пары. Мы ужинали при свечах, еда была превосходна, на нарядной скатерти сверкали хрустальные бокалы и тяжелое фамильное столовое серебро. В соседней комнате, не отрываясь от мультиков, лопала спагетти орава детворы. Среди нас, взрослых, многие только впервые познакомились и вели вежливую светскую беседу.

Едва мы приступили к угощению, как одна из приглашенных дам – родительница части поедающих спагетти детей – внезапно обратилась ко мне с другого конца стола: «О, так вы орнитолог! Именно вы-то мне и нужны. У меня есть вопрос». Я уже приготовился ответить на очередной из бесконечных вопросов в стиле «что это могла быть за птица», которые мне часто задают люди, однако, как выяснилось, вопрос этой дамы был гораздо более глубокомысленным. «Недавно я читала своим детям книжку “Дорогу утятам!”» [151], – продолжала она. Я кивнул: разумеется, я прекрасно знал эту ставшую классикой детскую книжку Роберта Макклоски. Мне самому читали ее в детстве, а потом и я читал ее троим своим сыновьям – так часто, что практически выучил ее наизусть. «Так вот, помните то место, где Кряквины выбрали себе место и свили гнездо и утка уже отложила яйца? Все шло к тому, что они вместе создадут чудесную семью, но тут ее муж вдруг взял и смылся ! Как это вообще понимать ?»

Не успел я даже рта раскрыть, как Энн, сидевшая напротив меня, вперила в меня тревожный предостерегающий взгляд, который мы дома меж собой называли «с прищуром», и негромко, но свирепо прошептала: «Только не начинай!» Естественно, мы тут же оказались в центре внимания: всем сразу захотелось узнать, что же именно я не должен начинать. И словно желая предупредить всех заинтересовавшихся, Энн спросила у любопытствующей мамаши: «Вы же спрашивали моего мужа не про утиный секс , правда?»

После этого слегка неожиданного обращения к семейной жизни уток наш разговор неизбежно свернул в область, которая была мне знакома гораздо глубже, чем могли ожидать мои собеседники. Благодаря доктору Патрисии Бреннан, которая необычайно деятельно работала в моей лаборатории в Йельском университете с 2005 по 2010 год по программе постдокторантуры, моя собственная исследовательская биография в тот период сделала очередной неожиданный поворот: я занялся изучением брачного поведения и анатомии репродуктивных органов водоплавающих птиц. Поэтому, как и опасалась моя жена, сексуальные извращения уток вскоре задали основное направление нашей дискуссии в тот вечер.

Сексуальные отношения уток могут быть и утонченно эстетичными, и шокирующе жестокими, и даже пугающими, но в любом случае они, безусловно, захватывающи. Возможно, это не лучшая тема для застольной беседы среди впервые познакомившихся гостей – скорее всего, именно по этой причине мы никогда больше не встречались с той дамой, которая задала провокационный вопрос. Но если изучить и всесторонне рассмотреть наиболее смущающие детали этого явления, то может оказаться, что сексуальные «утиные истории» помогают глубже проникнуть в самую суть отношений между полами, природы полового влечения, половой автономии самок и эволюции красоты в живом мире.

Любовные утиные драмы невольно вызывают в памяти древнегреческий миф о Леде и Лебеде, согласно которому Зевс овладел прелестной юной красавицей Ледой, приняв обличье лебедя. Этот миф привлекал внимание многих художников и поэтов, от греческих мастеров до Леонардо да Винчи и Уильяма Батлера Йейтса. Хотя это мифическое совокупление часто называют «изнасилованием Леды», но обычно в его художественных изображениях и описаниях присутствует некая сексуальная двусмысленность, в которой взаимное влечение сочетается с внезапностью и бурностью самого акта. Возможно, греки интуитивно подозревали, что в половой жизни водоплавающих птиц есть нечто интригующее. И в этом случае они были совершенно правы, поскольку вся эволюционная значимость социального аспекта в сексе уток еще только начинает приоткрывать для нас свои истинные масштабы.

Однажды пасмурным зимним днем 1973 года я, тогда еще двенадцатилетний мальчик, отправился на свою первую бердвотчерскую экскурсию на океан. Я стоял на берегу реки Мерримак близ Ньюберипорта, штат Массачусетс, чуть выше того места, где она впадает в залив. Заработав кое-какие деньги доставкой газет и подстриганием соседских газонов, я как раз недавно обзавелся своей первой подзорной трубой для наблюдения за птицами на большом удалении и теперь с восторгом смотрел в нее на уток, чаек, гагар и прочих околоводных птиц в этом знаменитом месте паломничества бердвотчеров. Стояла холодная февральская погода, вода у берега и в самых тихих заводях схватилась льдом, но я пребывал в полной эйфории. С моего места я хорошо видел плотные стаи уток, которые, натужно молотя лапами, боролись с сильным отливным течением.

Сканируя окрестности через подзорную трубу, я сразу же обнаружил новый для себя вид – стаю из пары десятков гоголей ( Bucephala clangula ). Селезни были с глянцевито-черной спиной, снежно-белыми боками, брюхом и грудью и блестящей, радужно отливающей зеленой головой. На каждой зеленой щечке красовалось большое круглое пятно белого цвета. На темной голове заметно выделялись светлые золотисто-желтые глаза. Уточки выглядели куда скромнее – с тусклыми, сероватыми боками и шеей и бурой головой, но с такими же яркими желтыми глазами.

По каким-то причинам – которые стали ясны мне лишь много лет спустя – селезней в стае было гораздо больше, чем уточек. Примерно на пару дюжин птиц приходилось от силы пять-шесть самок. Я наслаждался зрелищем, наблюдая, как они кормятся, ныряя и снова выныривая на поверхность, как вдруг один из самцов вытянул голову вверх, а потом запрокинул ее назад, почти касаясь затылком надхвостья. Продолжая держать голову в этом неудобном положении, он приоткрыл направленный в небо клюв, после чего вернул голову в нормальную позицию, слегка поводя ею из стороны в сторону. Вскоре к нему присоединились другие самцы, и немного погодя вся часть стаи, представленная селезнями, развила кипучую активность, гоняя друг друга и пытаясь занять наиболее выгодное место поближе к самкам. Если бы в тот день я находился к ним поближе, то непременно услышал бы скрипучий, состоящий из двух нот брачный зов селезней, который они издают при запрокидывании головы. Кроме того, селезни демонстрировали и другие элементы своего брачного танца, которые получили вполне подходящие к ним «мореходные» названия вроде «бушприт» и «топ-мачта». При «бушприте» самец плавает, вытянув шею и направив клюв вперед и вверх, а исполняя «топ-мачту», он держит голову высоко поднятой, а затем опускает ее и вытягивает вперед над поверхностью воды. Несмотря на мороз, все собравшиеся в тот день на реке гоголи неутомимо ухаживали за самками – как и полагалось. Им предстояло заниматься этим все зимние месяцы, до самого их возвращения к гнездовьям на лесных озерах в северной части Канады.