Вадим Сафонов - Земля в цвету

— Хорошо? Хорошо ведь, а?

Женщину со снопом он называет по имени, отчеству, фамилии. Кто она ему? Близкая знакомая? Может быть, даже родня? Да нет: он ее никогда не встречал.

Но вы слушаете его и понимаете: чистая случайность, что он не встретил именно этой колхозницы, этой молодой, красивой, работящей девушки. В самом деле, вслушайтесь в тон, каким он говорит о колхозниках. Для него это равные — коллеги, сотрудники. Он не «входит» в их нужды, а отстаивает их деловито и спокойно, как свои, общие: ведь это интересы людей, с которыми работаешь.

Вот только что он рассказал о необычайном урожае проса. Как сделать понятнее, доходчивее этот рассказ? Он так завершает, иллюстрирует его:

— Колхозники получат дополнительной оплаты, думаю, пудов по тридцать-сорок.

А сообщая вовсе уже о невероятном — о втором урожае с того же просяного поля в одно лето, он добренько усмехнулся:

— Подарок колхозникам!

И опять повторил о «душе»:

— Перелом на поле произошел не тогда, когда в газетах прочитали про гнездовой посев или мы о нем говорили, а как до души дошло колхозника.

На дорогах Украины он встречался с писателем Валентином Овечкиным. Вместе ездили, поначалу думали — каждый по своему делу. Потом оказалось — дело одно. Овечкин писал тогда очерк для «Правды», где он выступил против того, что видел в некоторых районах: против бахвальства из года в год все тем же рекордистом, тогда как вокруг него не вытягивали и средней нормы.

Писатель и ученый как-то одновременно заговорили об этом. Колесник был также против вечных передовиков. Мерилом «зрелости» района он считал высокий средний урожай.

Он сказал:

— Как отнеслись бы в промышленности к директору завода или начальнику главка, которые похвастали бы, что «не снизили» прошлогодних показателей? Ясно, как отнеслись бы. А в сельском хозяйстве бывает — хвастают: «Не хуже, чем в такой-то год». Чем гордятся? Тем, что крутятся на месте! В социалистическом земледелии должно быть такое же непрерывное улучшение, восходящая кривая, как в промышленности!

В том, чтобы бороться за это, помогать этому, он полагал главную особенность и основную задачу новой науки, народной, советской мичуринской науки.

— Была раньше агротехника? Была. Но часто, как туловище без головы. Агротехника без агробиологии.

Есть враг, которого он ненавидит, с которым сражается всеми силами, где его встречает: это косность.

— Хотите, — предлагает он, — я коротко скажу, что сделали колхозники на Украине? Похерили прадедовство! Да наука-то и должна менять формы работы, ломать агроприем: тогда она и наука.

Чем были гнездовые посевы кок-сагыза, первые гнездовые посевы? Борьбой не только за этот вот каучуковый одуванчик, но за новое понимание биологии растений — такое, при котором они открыли и отдали бы человеку настоящую силу свою. «Новый путь в науке о земледелии», даже так не колеблется заявить он.

И он радостно следит, как в новых условиях меняется самый облик растения. Как развалистое искони просо превращается в комовое — точно литая стена стоит в поле.

В одном колхозе он увидел поле сорняков. За ними незаметно было бессильных всходов посеянного по-обыкновенному, в раскидку, проса. У Колесника было чувство врача, стоящего у постели агонизирующего. Затем он решился пустить поперек поля, по живому мясу тракторные культиваторы. Вырвать все напрочь с сорокасантиметровых полос, оставить островка по двадцати сантиметров.

Послушались. Сделали. У него был большой авторитет. Но гомон, сперва сдержанный, потом открытый прошел по толпе колхозников. Сам он молчал, но и у него скребли кошки на сердце перед этим страшным, черным, своими руками изуродованным полем. Я думаю, он уехал раньше, чем хотел, наскоро, торопливо распрощавшись.

Он приехал сюда еще. Кое-что уже слышал, но ехал все же с замиранием сердца. Была мощная, ровная зелень. Высокие, сплошными волнами по ветру кивающие метелки. Просо «бессильное» само забило сорняки на этом превращенном из рядового в «гнездовое» поле. Просо и сорняки поменялись местами!

— Какие же должны быть у нас нормальные урожаи проса? — задает он теперь вопрос и отвечает: — Да, считаю, такие: пудов триста с гектара.

И вот самое невероятное: второй урожай в то же лето. На Украине в 1947 году косовицу на гнездовых полях проса закончили к 15 августа. Осталась стерня. Обычная, буро-желтая, чуть более мягкая, чем пшеничная. Но неспроста оставили колхозники эту стерню. Миновало пять дней. И тогда произошло невероятное. Мертвое ожило. Началось отрастание стерни. Такое быстрое, что уже второго сентября появились метелки. Колесник замечает об этом очень серьезно:

— Оно же умное, растение, оно же знает, что скоро заморозки будут.

И только что-то в глубине его глаз лучится, хохочет.

В первый, должно быть, раз во всей истории собрали два урожая с одного посева!

Итак, что же сталось с растением? Что сделает с ним человек завтра? Колесника вызвали в Москву. Он лежал, больной гриппом, небритый, пожелтевший, в комнатке при Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук, но мысли его были там, на осенних просторах у Днепра. Он телеграфировал, чтобы при молотьбе отложили по 100 метелок с поля до его приезда. Надо же своими глазами посмотреть на завтрашний день проса!

… Продолжение этой истории с просом приводит нас опять к ее исходному пункту — к каучуконосам. К кок-сагызу? Нет, на этот раз не к нему, хотя, конечно, он главный герой и любимец каучуководов…

Еще за год до того, как поисковая партия нашла на Тянь-Шане, на высоте двух километров, этот одуванчик с желтым цветком, в 1930 году, в горах Кара-Тау казах Дюрбеков указал ботаникам на растение, тоже неведомое им. То был тау-сагыз. Он богаче своего «младшего брата» — кок-сагыза: его корни чуть не наполовину набиты каучуком. Но он упрям и капризен. Редко где позволял он выращивать себя… И на полях уступил дорогу младшему брату.

А теперь на тау-сагызе испытывается сила нового орудия власти над природой — гнездового посева. И Колесник говорит уже о плантациях тау-сагыза на Украине. Удивительных плантациях, которые будет достаточно заложить раз, а потом десятки лет пользоваться ими: ибо такова могучая способность оживать, снова отрастать, скрытая в этом растении.

Я слушаю Колесника и говорю себе: конечно, этот человек — мечтатель. Но мечта, которая ведет его, особого рода. Весь он — самый земной, его жизнь, его рабочее место — среди людей, чей тысячерукий труд «формует» землю; да и сам он умеет сделать своими руками всякую или почти всякую работу на поле. И мне кажется, что мечта для него означает прежде всего заражение ею людей — чтобы они осуществили ее. И в этом тысячеруком осуществлении — радость мечты для него.