Лансель Серж - Ганнибал

Но еще более серьезного упрека заслуживает Тит Ливий, когда датирует начало конфликта годом консульства П. Корнелия Сципиона (отца Публия Африканского [45] То есть Сципиона, победителя Ганнибала. ) и Тиберия Семпрония Лонга, то есть самое раннее 15 марта 218 года, поскольку именно в этот день вновь избранные консулы приступали к исполнению своих обязанностей. Тем самым Тит Ливий сжимает до нескольких недель (до начала апреля 218 года, предположительной даты, когда колонны карфагенян двинулись к Каталонии) полуторагодовой временной промежуток, вместивший целый ряд событий. Причем историк отдавал себе отчет в шаткости своих построений и, завершая рассказ о них, обещал вернуться к вопросам хронологии, тем самым признавая, что датировки, например, Полибия (III, 17, 9), отводившего осаде Сагунта восемь месяцев, более близки к истине (XXI, 15, 3–5). Однако этого обещания он так и не выполнил и, разумеется, не без причины. Тит Ливий оставался «заложником» своих источников — Фабия Пиктора или Целия Антипатра, неважно, во всяком случае той римской анналистики, которая и «потрудилась» над сокращением сроков военных операций Ганнибала в Испании. Логично предположить, что это принудительное сокращение входило составной частью в целую «пропагандистскую кампанию по дезинформации», цель которой прослеживается достаточно отчетливо: «убедить общественное мнение, что из-за стремительности развития событий Рим просто не успел прийти на помощь своему союзнику и оправдать таким образом явное бездействие сената» (P. Jal, 1988, p. XLIV). У авторов, писавших после Тита Ливия, этот срок сократился еще значительнее, служа доказательством, что сенат реагировал на события оперативно, ну а у Силия Италика (II, 39) и вовсе римское посольство явилось с объявлением войны в Карфаген еще до падения Сагунта.

Критическое сопоставление различных источников позволило новейшим исследователям восстановить хронологически достоверную последовательность событий. Очевидно, еще при жизни Гасдрубала в Сагунте вспыхнули волнения, и, чтобы установить мир, местные власти обратились к Риму (Полибий, III, 30, 2). Римские войска навели в городе порядок, скорее всего, изгнав сторонников Карфагена. Принято считать, что это случилось летом или осенью 223 года (G. V. Sumner, 1972, р. 476). Два года спустя, уже после смерти Гасдрубала, новый главнокомандующий Ганнибал проводил внутри полуострова одну успешную кампанию за другой, по меньшей мере до начала зимы 220/19 года. Обеспокоенные территориальной экспансией пунийцев и, возможно, обозленные бесконечными нападками своих задиристых соседей, подспудно направляемых все тем же Ганнибалом, жители Сагунта отправили в Рим посольство (Тит Ливий, XXI, 6, 2), и даже не одно (Полибий, III, 15, 1). Зимой 220/19 года посланцы римского сената явились в Новый Карфаген для встречи с Ганнибалом.

Они решительно потребовали от пунийского руководителя воздержаться от любых враждебных акций в отношении Сагунта, который находился под их протекторатом. Ганнибал разговаривал с послами надменно и не преминул напомнить им, что совсем недавно Рим и сам позволил себе грубое вмешательство во внутренние дела этого города, предав смерти многих знатных жителей, а других отправив в изгнание. Молодой карфагенский вождь продемонстрировал завидное чувство юмора, когда в качестве аргумента своей правоты привел римлянам один из их же излюбленных лозунгов, используемых для прикрытия истинных целей внешней политики. «Карфагеняне, — заявил он, — искони блюдут правило защищать всех угнетенных» (Полибий, III, 15, 7). Поскольку греческий историк остается нашим единственным «информатором» в этом эпизоде и только благодаря ему нам известно о том, в какой атмосфере протекал «обмен мнениями», наверное, стоит задержаться чуть подробнее на несколько странном авторском комментарии к поведению Ганнибала. В дальнейшем нам еще не раз представится случай убедиться, что Полибий в целом относился к командиру пунийцев очень благожелательно, нередко снимая с того выдвинутые римскими историками обвинения, например, в жестокости или варварстве, а уж о военных его талантах рассказывал, захлебываясь от восторга. Но в данном случае приговор Полибия звучит весьма сурово. По его мнению, Ганнибал повел себя с римскими послами как воинственный порывистый юнец, которому вскружили голову его недавние ратные подвиги и который дал волю своему чувству застарелой (несмотря на молодость) ненависти к Риму: «Вообще Ганнибал преисполнен был в то время безумного, порывистого гнева. Поэтому о действительных причинах он молчал и подыскивал нелепые предлоги» (III, 15, 9). Не разумнее ли было, добавляет Полибий, потребовать от римлян возвращения Сардинии и денежной суммы, которую, воспользовавшись ситуацией, те вытянули из карфагенян? Нашему современнику, близко наблюдавшему слишком большое число вооруженных конфликтов и хорошо знающему, что агрессоры редко признаются в своих истинных целях, трудно решить, чего в суждении греческого историка больше — рационализма или наивности. Ученые, конечно, попытались подыскать подходящее объяснение позиции Полибия. Так, последний французский издатель трудов древнего грека услышал в его оценках отзвук римской пропаганды (J. A. de Foucault, 1971, p. 48), что, учитывая явную независимость Полибия от официальной римской историографии, выглядит маловероятным. Крупнейший британский исследователь предположил, что греческий историк «обиделся» на своего героя, чьи поступки никак не укладывались в придуманную им схему истинных причин (aitiai) войны (F. W. Walbank, 1983, р. 63) [46] У Полибия здесь речь идет не об истинных причинах событий, которые он считал необходимым выяснить для историка. Он говорит о том, что настоящий политик всегда должен постараться найти законный повод для войны, достаточно убедительный и для его народа, и для мировой дипломатии. Никакого отношения к подлинным мотивам его действий это не имеет. Мы и до сих пор можем наблюдать, что, как бы грубо и бесцеремонно ни вели себя те или иные сильные державы, они никогда не забывают выставить законный повод к войне. Ганнибал же в своем раздражении забыл эту заповедь. . Иными словами, используя здесь изобретенный им же способ «кодировки» текста, который впоследствии он применит еще раз, повествуя о македонском царе Филиппе V, согласившемся по наущению Деметрия ввязаться в войну с Римом, завершившуюся для него весьма печально, Полибий словно между строк внушает своему читателю: война, начатая под влиянием страсти, кого угодно, даже гения стратегии, неизбежно приведет к поражению (А. М. Eckstein, 1989, pp. 1-15). Гроздья гнева, убежден Полибий, никогда не приносят съедобных плодов. Правда, когда он писал эти строки, конец истории был ему уже известен.