Борис Соколов - Коллонтай. Валькирия и блудница революции

— А я проникну к нему, — задорно заявляет тов. Д. — Если этот мерзавец нас не впустит, мы с вами, тов. Ш., подстережем его на улице, и, если уговоры не подействуют, у нас есть доводы и посерьезнее. Акт самообороны, так сказать. Нечего время терять, идем.

Я решительно воспрещаю обсуждать такие дикие выходки. Это значит лить воду на мельницу наших врагов.

— А если Соболев выдаст военные тайны?…..говорит Ш.

Но я его пристыдила. Он же знает, что военному атташе недоступны серьезные военные тайны".

Получается, если бы Соболев знал что-то действительно очень секретное, Александра Михайловна ничего не имела бы против его убийства.

В ночь с 1 на 2 мая Коллонтай записала в дневнике: "Меня заботят случаи бесшумного невозвращенчества более мелких, менее ответственных работников наших советских учреждений. А такие измены имели место и в Берлине, и в Лондоне, и в Париже. Почему безупречный Соболев (так его аттестует начальство) стал невозвращенцем? Почему Ш. в Берлине отказался ехать на родину? Почему жена Г. (служащего в "Нафта") говорила мне дрожащим голосом, что "она боится, не отзовут ли ее мужа". "Бояться" вместо того, чтобы радоваться возможности возвращения на родину. Это ненормально. Тут надо поискать причину, чтобы ее пресечь, чтобы центр принял меры…

Первой и главной причиной невозвращенчества я считаю существование оппозиции".

7 мая 1930 года Коллонтай пометила в дневнике: "Были и такие шведы, которые, услышав мое имя, тревожно спрашивали: "А что вы сделали с Дмитриевским и Соболевым? Живы ли они еще?" Это в связи с постановлением советского правительства о двадцати четырех часах сроку для возвращения в Союз, иначе невозвращенцы объявляются "вне закона"…

Самое главное, что я тут сделала для нашего престижа, — это удержала необузданные планы "горячих голов". Они выдумывали новые планы, как бы выкрасть Соболева, и уже начали действовать за моей спиной. Шаг — и мы в руках провокаторов. Но после приказа Литвинова подчиняться целиком полпреду Ш. быстро уехал…"

Между тем полпред в Финляндии И.М. Майский сообщал наркому по иностранным делам М.М. Литвинову 19 апреля: "Сегодня из Гельсингфорса в Стокгольм по распоряжению т. Ворошилова уехал наш военный атташе т. Шнитман с миссией "уговорить" Соболева вернуться. Я отношусь очень скептически к возможности достигнуть тут каких-либо положительных результатов, но зато т. Шнитман сможет дать полную информацию обо всем, происходящем в Стокгольме". Это и был тот человек, которого Коллонтай пометила в дневнике как Ш. Можно добавить, что полковник Лев Александрович Шнитман после Финляндии успел побывать начальником Особого артиллерийского КБ, помощником военного атташе в Германии, заместителем начальника группы контроля при НКО СССР и военным атташе в Чехословакии. 28 августа 1938 года его расстреляли по обвинению в шпионаже и военном заговоре, а в 1956 году благополучно реабилитировали.

25 сентября 1930 года Военная коллегия Верховного суда СССР заочно признала Соболева виновным "в измене родине и перебежке в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства" и в присвоении государственных средств на сумму в 1191 американский доллар.

13 октября 1930 года Политбюро ЦК ВКП(б) предложило стокгольмскому полпредству "начать процесс в суде и наложить арест на деньги С[оболева] в банке в сумме, установленной приговором Верховного суда". 31 марта 1931 года Стокгольмский суд удовлетворил соответствующий иск советской стороны. В этот день Коллонтай записала в дневнике: ""Дело Соболева" закончилось в суде в нашу пользу <���…>. Главное, хорошо то, что все это в прессе не вызвало шумихи. Соболев собирается уехать в Бельгию. Нигде не выступал, ничего не писал". Отметим, что Александр Александрович, как настоящий русский офицер, не стал снимать эти деньги перед побегом, хотя имел все возможности это сделать. Он считал, что это деньги государства и он не вправе их присваивать.

Соболев благополучно выехал во Францию, где работал в редакции журнала РОВС "Часовой".

В Швецию ей писали и Дыбенко, и Шляпников. Иногда она ездила на тайные, тщательно законспирированные встречи с Боди.

Один из приехавших в Стокгольм московских визитеров рассказал, как участвовал в коллективизации. Подробный рассказ об этом сохранился в дневнике Коллонтай: "Этот товарищ сопровождал эшелон выселяемых с юга в Арктику кулаков. Забирали их, говорит московский гость, огулом, не всегда точно проверив, есть ли на деле наличие кулачества. Никто не предусмотрел, как это пройдет. Подлое вышло дело, продолжает товарищ, прямо смертоубийство без дурных намерений. Везли мы их в товарных вагонах, навалили народ как баранов, детей, стариков, больных и калек. Кто самовар захватил, кто сбрую, кто настенные часы. Гвалт, писк, драки, спят вповалку, воды не припасли…

Начались зимние холода, снежные вьюги, непроходимые леса. Полное безлюдье. А везут людей из плодородной полосы, из зажиточных деревень степного приволья, бабы леса испугались, никогда не видели. Вагоны нетопленые, из щелей дует. Мороз! Младенцы у груди матери замерзали, трупики из вагона прямо в снежные сугробы выкидывали. Бабы голосят! Старики и больные смерти просили, да и помирали. Одного старика — решили, что труп, — выволокли на снег, он вдруг закашлялся, втащили обратно, отходили. Молодка одна косы отрезала и укутала ими младенца, а я ему на голову шапку свою нахлобучил. Спасли! Кто свиней взял, те выжили, а бараны и куры от холода сдохли…

Гость уехал, а я после его рассказов не сплю по ночам, все мне мерещатся матери с замерзающими младенцами и другие ужасы".

В Стокгольме Коллонтай подружилась с полпредом Давидом Канделаки, знавшим Сталина еще с дореволюционных времен. Она так охарактеризовала его в дневнике: "Очень, очень симпатичный кавказец, культурный, умный, приятная внешность, приятные манеры. Интересно разговаривать с таким эрудированным и внимательным собеседником. <���…> Уверена, что сработаемся".

Стокгольм в 1920-е гг.

По ее просьбе из Осло в Стокгольм перевели секретаря по политическим вопросам и сотрудника военной разведки Семена Максимовича Мирного, с которым Коллонтай познакомилась еще в Крыму. Зое она писала: "Главное утешение — тот, кто заменил мне Б[оди]". В Швеции Мирный со временем вырос до советника посольства.

Боди же Александра в 1930 году в Стокгольме говорила: "Я запрятала свои принципы в дальний уголок сознания и провожу, насколько могу, ту политику, которую мне диктуют".

Семен, бывший член Бунда, учившийся на восточном отделении Военной академии РККА и знавший семь языков, был на 24 года моложе Александры. Но он не мог избыть ее тоски по Норвегии, которая ей всегда нравилась больше Швеции. Шура писала Зое про Осло: "Взяла газету, там описание вечера осеннего, когда город начинает оживать после летних каникул. Бросила газету, вскочила. Если читать дальше — сделается дурно. Дурно от тоски но всему, что ушло, отрезано. Боль души, превращенная в физическое страдание. <���…> Восемь лет жизни — это отрез крупный. <���…> А сейчас <���…> только дым воспоминаний. <���…> И вот от этого сознания до дурноты безотчетно жутко, страшно и больно". А вырвавшись на неделю в Осло, потом описала поездку в письме Щепкиной-Куперник. "Захотелось, сообщала она, — сказать "доброе утро" любимым очертаниям гор, повидать знакомые места, обнять друзей. Это большая моральная роскошь. <���…> Здесь [в Осло] ответственная, деловая, строгая атмосфера. Красивый, пышный, немного холодный в своей торжественности город. Там — фиорд, дорога в другие страны, связь с миром и его событиями, зеленый городок с по-своему изящными новыми домами или старенькими, деревянными виллами, где еще чувствуются Ибсен и Бьернсон. А главное: там много тех, для кого я, лично я, независимо от моего положения, мила и близка… Когда я села в поезд и на перроне остался с десяток знакомых и милых мне лиц, я почувствовала — тепло позади. Теперь снова — в мундир. На пост. В холод равнодушия и бесконечной цепи обязанностей", И еще: в Осло она встретилась с Боди.