Николай Смирнов—Сокольский - Рассказы о книгах

Здесь мы говорим лишь о печатном воспроизведении текстовой части альбома, из которого получился весьма интересный сборник.

Прежде всего, кто же эта «мадам Ольга Козлова», собравшая и издавшая альбом? Это—Ольга Алексеевна Козлова, жена известного поэта–переводчика Павла Алексеевича Козлова (1841 —1891). Он прославился переводами Байрона и, между прочим, романсом, до сего времени не вполне забытым: «Глядя на луч пурпурного заката».

Занимая крупную чиновничью должность при московском губернаторе, Козлов часто бывал за границей, а у себя в Москве организовал нечто вроде литературного салона, в котором бывали крупнейшие представители литературы и искусства. Знакомства в литературном и художественном мире, как в России, так и за рубежом, позволили жене Козлова создать альбом, о котором сейчас идет речь.

Альбом открывается стихами поэта Якова Полонского:

Драматург А. Н. Островский оставил в альбоме такую запись:

«Вы вашим альбомом ставите драматического писателя в драматическое положение… Я не знаю, имел ли я смолоду столько легкости и остроумия, сколько их нужно, чтобы без труда, без тоскливого чувства своего бессилия, написать приятную или шутливую безделицу. Теперь я очень хорошо чувствую, что все, что было во мне молодого и игривого, утрачено безвозвратно… Но богатое талантами общество, в которое вы меня радушно приглашаете, манит меня; я не могу отказать себе в удовольствии войти в него и только прошу извинения, что занимаю страницу блестящего альбома несвязными строчками. (11 апреля 1874 г.)»

Творец «Обрыва», «Обломова» и «Обыкновенной истории» — И. А. Гончаров оставил такой автограф:

«С робким смущением являюсь я на ласковое приглашение в этом блестящем собрании — и пробыв в нем минуту, не успев оглядеться среди сокровищ умов и талантов — со вздохом от старости и бессилия стать рядом — спешу спрятаться в свой обломовский угол. (Март 1872)»

Алексей Феофилактович Писемский написал в альбом довольно мрачный, но любопытный экспромт:

Запись датирована 1879 годом, за два года до смерти писателя. Это — одни из последних его строчек.

Ф. М. Достоевский написал в альбом нечто весьма любопытное: «Посмотрел ваш альбом и позавидовал. Сколько друзей ваших вписали в эту роскошную памятную книжку свои имена! Сколько живых мгновений пережитой жизни напоминают эти листы! Я сохраняю несколько фотографий людей, которых наиболее любил в жизни, — и что же? я никогда не смотрю на эти изображения: для меня, почему–то, воспоминание равносильно страданию, и даже чем счастливее воспоминаемое мгновенье, тем более от него и мучения. В то же время, несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо; люблю жизнь для жизни и, серьезно, все еще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я все еще никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь ее начинаю. Вот главная черта моего характера, может быть и деятельности».

Подобные записи в альбомах действительно тоже напоминают фотографии. В этих нескольких строчках Ф. М. Достоевского — портрет писателя.

Известное впечатление должен был производить в подлиннике альбома «разворот», где на левой стороне по–французски рукой Сюлли Прюдома написано его стихотворение: «Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный», и на правой — рукой А. Апухтина известное его переложение этого стихотворения на русский язык:

«Не тронь ее — она разбита!»

В печатном виде этот «разворот» много проигрывает.

И. С. Тургенев записывает в альбом в июне 1873 года, в Карлсбаде, следующее:

«Желал я очень написать вам что–нибудь стихами, но я так давно расстался с музой, что мне остается заявить смиренной прозой, что я очень рад и свиданию с вами и случаю попасть в отборное общество, наполняющее ваш альбом».

О музе вспоминает и поэт Н. А. Некрасов, оставив в ноябре того же 1873 года такую запись:

«Не имея ничего нового, я долго рылся в моих старых бумагах и нашел там исписанный карандашом лоскуток. Я ничего не разобрал (лоскуток, сколько помню, относился к 1848 году), кроме следующих осьми стихов:

Извините, если эти стихи не совсем идут к вашему изящному альбому. Ничего другого не нашел и не придумал.»

Несомненно, что запись Н. А. Некрасова выглядит острой и саркастичной, и он ею как бы делает упрек владелице «изящного альбома», в котором многовато, конечно, «охов и вздохов» А. Фета, А. Апухтина, К. Случевского и других.

От некоторой доли сарказма не удержался и М. Е. Салтыков—Щедрин, который выбрал для записи в альбоме маленький отрывок из своего сочинения «За рубежом». Думается, что выбор великого сатирика тоже далеко не случаен. Вот его содержание (январь 1882 года):

«Как ни приятна сытость, но и она имеет существенные неудобства. Она отяжеляет человека, сообщает его действиям сонливость, его мышлению вялость. Чересчур сытый человек требует от жизни только одного: чтоб она как можно меньше затрудняла его, как можно меньше ставила на его пути преград и поводов для пытливости и борьбы. Сытные наслаждения, в глазах сытого человека приобретают ценность лишь в том случае, когда они достаются легко, приливают к нему, так сказать, сами собой. Мы, русские сытые люди, круглый год питающиеся блинами, пирогами и калачами, кое–что знаем о том духовном остолбенении, при котором единственную лучезарную точку в жизни человека представляет сон с целой свитой утробных сновидений и кошмаров. От того, быть может, у нас и нет тех форм обеспеченности, которые представляет общественный политический строй на Западе. Но зато у нас есть блины».

И есть альбомы, — вероятно хотел сказать Михаил Евграфович, — сытые хозяйки которых заставляют своих гостей–литераторов, после сытного ужина, записывать те или иные сытые изречения.

Не смею, конечно, говорить за Салтыкова—Щедрина, но выбранный им отрывок в альбом мадам Ольги Козловой наводит на такие мысли.

Я прошу извинить меня, что привел довольно много записей из этого любопытного альбома, но все они принадлежат известнейшим людям в литературе и большая часть их нигде не опубликована, кроме описываемой сейчас книги, изданной нарочито малым тиражом, а потому чрезвычайно редкой.