Грэм Робб - Жизнь Гюго

В то время как все рассуждали о несентиментальных преимуществах «реализма» {1016}, Виктор Гюго швырнул в стоячее болото французской поэзии огромный романтический сборник, составленный из 158 прежде не публиковавшихся стихотворений. Многие из них сразу же стали классикой. Почти две трети стихов было написано после государственного переворота, но Гюго кое-где изменил даты, давая понять, что поток шедевров не прерывался с 1830 по 1856 год, а также для того, чтобы стихи сложились в единое целое. Два тома – «Прежде» (Autrefois) и «Сегодня» (Aujourd’hui) – разделяла пропасть: страница рядом с началом второго тома была пустой; на ней стояла лишь дата гибели Леопольдины. Печальные стихи, сочиненные до ее гибели, были передвинуты, а веселые стихи, которые он сочинил вскоре после того, он «состарил» на несколько лет. Стихотворение о предположительном отказе от своих роялистских корней, «Писано в 1846 г.», на самом деле было написано в 1859 году {1017}. Стихи о первых блаженных днях с Жюльеттой Гюго пометил лишь первыми двумя цифрами: «18…» – наверное, для того, чтобы Адель не могла воссоздать истинную последовательность предательств. А может быть, он хотел подчеркнуть, что их роман неподвластен времени: «Неколебимое пламя / И бессмертный цветок!»

Особенно всем нравились камеи с изображением детей Гюго, похожих на птиц, которые резвятся в летнем саду, и душераздирающие элегии на смерть Леопольдины, особенно «Вилькье» и «Завтра на рассвете…». Элизабет Браунинг так растрогалась, что написала Наполеону III длинное письмо, в котором просила его простить человека, «который искупает необдуманные фразы и не имеющие оправдания утверждения в ссылке». «Больше всего трогает мысль о том, что ни одному историку нельзя будет потом написать: „пока Наполеон III правил, Виктор Гюго жил в изгнании“» {1018}.

Хотя в стихах речь шла о постепенном приближении к могиле, истинная хронология показывает длительный процесс омоложения. В ссылке Гюго вел себя как мятежный школьник – в юности он таким не был. Он подробно изложил историю своей жизни вандала-романтика в таких великолепно задиристых стихах («Ответ на обвинение», «По поводу Горация»), что история французской литературы так и не сумела обрести точку опоры в реальности:

Приписывание Гюго постфактум всех значимых перемен во французской поэзии и театре начиная с 20-х годов XIX века до сих пор составляет краеугольный камень многих трактатов по французской литературе того периода. В результате эволюционные процессы представляют революционными, а современников Гюго – Виньи, Дюма, Мюссе и Бальзака-драматурга – приходится постоянно открывать заново и отдавать им должное за их реформы.

Воспользовавшись всеми преимуществами долголетия, Гюго привел в порядок первую половину своей жизни, однако вовсе не склонен был относиться к своему прошлому насмешливо или уничижительно. «Созерцания» оказали мощное действие уже на четвертое поколение поэтов. Вот почему кажется, будто книга написана человеком, который одновременно жил в первой и второй половине века: в ней есть и «душевные состояния» Малларме и Верлена, и символы, которые как будто отделяются от того, что они символизируют. Он культивирует то, в чем один Бодлер признавал намеренную непонятность, и проявляет несвойственное для французского языка стремление избежать точных выражений (mot juste) {1019}. Его космические видения произвели сильное впечатление на Рембо {1020}и оживили традицию астрономической поэзии. Сталкивающиеся галактики и планеты, взрываемые норовистыми кометами, продолжали зрелище ньютоновой Вселенной, которая всегда ведет себя замечательно.

Профессиональные критики довольно прохладно относились к литературному сокровищу, с которым им пришлось столкнуться. Ламартин и Сент-Бев промолчали. Чаще всего жаловались, что Гюго снова и снова употребляет одни и те же слова. Избежать такой критики он даже не пытался. «Insondable [безмерный. – Г. Р. ] – как infini, absolu, éternel, inconnu, ineffable, – говорил он Мерису, – слово, у которого нет эквивалента и которое, следовательно, неизбежно часто повторяется. Некоторые слова подобны Богу в глубинах языка» {1021}. Старый враг, Гюстав Планш, уверял, что не понял ни слова из «апокалипсиса» Гюго. Другим не понравилось, что стихи о дочери Гюго поместил рядом с шаловливыми воспоминаниями о своих эротических забавах. Ульрик Гуттингер нашел замысел настолько оскорбительным, что увидел в стихотворении «Она без туфелек, со сбившейся прической…» (Elle était déchaussée, elle était décoiffée…) аллегорию «союза» поэта с демократией {1022}. Критики, менее озабоченные собственным нравственным уровнем, дружно накинулись на тему инцеста, которая в «Созерцаниях» ошеломляет не более, чем в некоторых мифах.

Как и предвидел Гюго, последние тридцать лет возобладал более объективный археологический подход к его творчеству {1023}. Он назвал сборник своей «великой пирамидой», имея в виду пирамиду Хеопса и, возможно, версию, что пирамиду выравнивали с помощью астрономии: «В определенный священный день года следуй линии Хеопса к зениту, и будешь потрясен, когда окажешься на звезде Дракона» {1024}. Точно так же стихи из сборника «Созерцания», расположенные вокруг саркофага девушки-богини Леопольдины, выводят к последнему откровению, «Что сказали уста мрака» (Ce que Dit la Bouche d’Ombre). Как считает Джеймс Патти, само название Contemplations, посредством корня contempler, намекает на практику наблюдения за templum, то есть священным пространством для авгуров {1025}. Гюго так тщательно менял даты стихов не для того, чтобы втереть очки читателям (иначе зачем сохранять рукописи с точной датировкой, разоблачая себя?) {1026}, а чтобы показать собственную жизнь как модель человеческой жизни вообще в миниатюре. Цель ясно излагается в догматическом предисловии: «Когда я говорю с вами о себе, я говорю о вас. Как вы этого не замечаете? Дурак тот, кто думает, что я – не вы!»

Отрывочный эпос Гюго отчасти стал осуществлением его замысла написать книгу, названную «Ничто, автор – Никто» {1027}, попытку заново создать «дневник души», который, как и у каждого человека, не разложен по полочкам и не помечен ярлыками с названиями и номерами. Даже если учесть вымышленные даты, стихи расположены не в хронологическом порядке. Календарь Гюго был своеобразным полем для настольной игры с кубиком и фишками – воспоминаниями, предчувствиями, вскрыванием противоречий исторического времени и воссозданием мифологической точки зрения, основанной на центральных событиях: «распятии» отца и спуске дочери в подземное царство.