Грэм Робб - Жизнь Гюго

Он проехал по городу в открытом экипаже, посетил банкет и произнес длинную речь. Она была опубликована в Англии; ее цитировал в нескольких городах один странствующий актер {1069}. Старый враг Гюго, вице-консул Лоран, добивался его ареста. Лоран послал депешу в Париж, в которой, почти ощутимо скрежеща зубами, он объявил: несмотря на то что на банкет пришло шестьдесят человек, никто все равно не согласился с Виктором Гюго. Во Франции двух редакторов газет, напечатавших речь о Гарибальди, наказали за разжигание «революционных настроений» {1070}.

Учитывая такой продолжительный интерес властей к его «агитации», не стоит удивляться, что в августе 1859 года Гюго отказался возвращаться во Францию. Наполеон III даровал амнистию всем политическим ссыльным – то есть, как написал Гюго, «убийца простил своих жертв». Хотя многие беженцы вернулись на родину умирать, Гюго выпустил едкую «Декларацию»: «Верный соглашению с моей совестью, я буду до конца делить изгнание со свободой. Когда вернется свобода, вернусь и я».

Даже в наши дни считается, что Гюго страдал от «ложной гордости» и бил врага, который больше не желал ему зла. Такой точки зрения придерживались и «ручные» журналисты Наполеона III. Но что же именно ему предлагали? Вернувшись, изгнанники попадали под наблюдение злонамеренной бюрократии, то есть тех самых чиновников, которые недавно объявляли, будто Гюго причастен к покушению Орсини на жизнь Наполеона III {1071}. Знаменитая амнистия была ловким трюком, а вовсе не признаком перемены курса.

Решение Гюго остаться на своей скале диктовалось и практическими соображениями. Он сказал Франсуа-Виктору, что отныне его изгнание становилось «добровольным». В письме к Франсуа-Виктору ощущается лишь намек на смущение в связи с краткостью и умеренностью его «Декларации». «Созерцания» и «Легенда веков» во многом обязаны своим литературным и коммерческим успехом тому факту, что им позволили выйти во Франции, и не было смысла жертвовать «Отверженными» ради удовольствия оскорбить «г-на Бонапарта». Как становится ясно из стихотворения о Каине, совесть не может существовать без публики.

2 марта 1861 года госпожа Гюго уехала в Париж лечить глаза. Через два дня Гюго сел на борт «Аквилы» вместе с Шарлем, Жюльеттой и рукописью «Отверженных» в водонепроницаемом мешке. Он ехал в Бельгию, где должен был завершить подготовительную работу. Кроме того, врач рекомендовал сменить климат. После сильно воспалившегося карбункула Гюго предчувствовал скорую смерть. Раньше он ничем серьезно не болел, и у него возникло чувство, что надо спешить. Его состояние помогает оценить самый размер «Отверженных»: возможно, это его последняя возможность сказать все. «У него семь мачт, пять труб, весла длиной сто футов, а шлюпки – линкоры; он не сумеет войти ни в одну гавань [как «Левиафан» на пути в Австралию. – Г. Р. ], и ему придется пережидать все шторма в открытом море. Нельзя упустить ни одного гвоздя» {1072}.

Гюго высадился в Веймуте, он впервые с 1852 года оказался в Великобритании {1073}. Веймут фигурирует на первых страницах «Человека, который смеется». Они прибыли в Брюссель 29 марта. Жюльетта остановилась в меблированных комнатах в доме номер 91 по улице Нотр-Дам-о-Неж, а Гюго с удобствами расположился в пансионе, в доме номер 64 по улице дю Нор. К его услугам были хозяйка пансиона, ее горничная, а также вереница местных проституток. Врач оказался прав. Помолодевший Гюго ездил по Бельгии и Голландии, посещал города и музеи, отмечая достопримечательности в своем путеводителе и ведя дневник обычным способом: «Подвязка. Туфли у меня в руке. Visto mucho. Cogido todo. Нет спален. Osculum» {1074}. В тот период он почти не писал стихов.

В начале мая первоначальная цель путешествия увела его на 15 миль к югу от Брюсселя, в Мон-Сен-Жан. Он остановился в «Отель де Колонн», где девять лет спустя Уильям Россетти нашел автограф Виктора Гюго в рамке, «в котором он выражал глубочайшее удовлетворение от того, как его здесь принимали в 1861 году» {1075}. Гюго собирал сведения, которые ему были нужны для того, чтобы забить последний гвоздь в «Отверженных»: «Я скажу всего одно слово о теме моей книги, но хочу, чтобы это слово было точным» {1076}. Он поехал в то место, где произошло начальное событие XIX века, где «дверь» истории закрылась за прошлым и открылась в жизни Гюго. Той поездке посвящено, возможно, самое длинное авторское отступление в истории французского романа.

Было солнечное майское утро, и «прохожий, рассказывавший эту историю» долго шел пешком из Нивеля в Ла-Гюльп. У придорожного кабачка он свернул на тропинку, которая исчезала в кустах. Спустя какое-то время оказалось, что он идет вдоль старинной ограды. Скоро он очутился перед большими каменными воротами. Внизу, на упорном камне, он заметил большое круглое углубление и нагнулся, чтобы получше рассмотреть его, как вдруг из ворот вышла женщина.

«– Сюда попало французское ядро, – сказала она и добавила: – А вот здесь, повыше, на воротах, около гвоздя, – это след картечи, но она не пробила дерева насквозь.

– Как называется эта местность? – спросил прохожий.

– Гюгомон, – ответила крестьянка.

Прохожий выпрямился, сделал несколько шагов и заглянул за изгородь. На горизонте, сквозь деревья, он заметил пригорок, а на этом пригорке нечто, похожее издали на льва.

Он находился на поле битвы при Ватерлоо» {1077}.

Гюго вернулся в Ватерлоо в июне, чтобы закончить роман на самом поле боя. В 1815 году «мыслители» одержали верх над «воинами». Теперь Виктор Гюго вел их к победе, но на поле боя, которое с тех пор давно отвоевала Природа. Он отметил событие со служанкой, которая известна нам по дневнику Гюго как Хелена: «Helena nuda. Рубенс. Годовщина Ватерлоо. Победа».

Ни одно произведение искусства не бывает окончено всего однажды. Прошел почти год перед тем, как Гюго закончил последнюю редакцию «Отверженных». В «Отвиль-Хаус» прибыли огромные кипы гранок, помеченные «Труды Вольтера» или «Перевод „Илиады“». По восемь часов каждый день он вносил правку, добавляя гораздо больше того, что удалял. Его подгоняло расписание и клубы дыма, которые поднимались от трубы почтового парохода, стоявшего внизу, в гавани.

Готовя свой «семимачтовый» корабль к выходу в открытое море, Гюго совершил, как считалось, худшее преступление против издательской профессии {1078}. Этцель мог предложить за «Отверженных» «всего» 150 тысяч франков (эквивалент годовому жалованью шестидесяти государственных служащих). Гюго стоял на своем – 300 тысяч франков за восемь лет, включая права на перевод, – и подписал контракт с бельгийскими конкурентами Этцеля, Лакруа и Вербокховеном.

Столкнувшись с горьким разочарованием Этцеля, Гюго спас их дружбу с помощью одного из дружелюбно-деспотических писем, в которых содержится намек, что он, в конце концов, природный старший брат: «Я взял себе за правило: быть больше чем даже ваш друг в мыслях, на словах и в поступках… Ваше письмо достойно, очаровательно и добро, с легким послевкусием горечи. Если я не ошибаюсь и в письме в самом деле присутствует аромат горечи, он несправедлив. Уберите его из своего сердца. Для меня вы – благородный, преданный человек, глубокий и обаятельный ум… надежный друг» {1079}.