Грэм Робб - Жизнь Гюго

Даже такая небогатая событиями жизнь, как у Адели, давала поводы для ревности. Обезумевший поклонник ревновал задним числом к ее десятилетнему брату Полю, потому что когда-то Адель спала с ним в одной постели; ревновал к ее дяде Жану Батисту, которого он называл «распутником»; ревновал ко всей ее семье, когда они уезжали в отпуск в Жантийи, потому что «твой дом может загореться, а меня не будет рядом, чтобы вынести тебя прежде других на руках» {214}.

Казалось, что самую большую угрозу представляет ее дружба с художницей Жюли Дювидаль де Монферье, ученицей Жерара и будущей женой Абеля. Сначала угроза была из-за «ядовитых составляющих, которые постоянно поднимаются тонкой пеленой над красками… и поражают внутренние и внешние органы». Адель стала рисовать карандашом. Виктора забеспокоило само увлечение невесты: «Достаточно женщине принадлежать обществу лишь в одном отношении, чтобы общество поверило, что оно обладает ею во всех отношениях. Более того, можно ли ожидать, что молодая женщина сохранит непорочность и, следовательно, чистоту нравственных принципов, изучая предметы, которые требует живопись? <���…> Уместно ли женщине опускаться до уровня художников, окруженных актрисами и танцовщицами?» {215}

Гюго все время старался хоть издали, хоть мельком увидеть Адель. Латинский квартал невелик. Однажды он заметил, как Адель переходит улицу Сан-Пер, а на следующий вечер поднял щекотливую тему: «Хотелось бы, Адель, чтобы ты меньше боялась запачкать платье, когда идешь по улице… Знаю, что ты просто повинуешься приказу твоей матери – приказу несколько странному, ибо мне кажется, что скромность гораздо драгоценнее платья, хотя многие женщины считают иначе. Не могу передать тебе, любимая, какой пыткой стала для меня мысль, что женщина, которую я почитаю, как самого Бога, стала, сама того не желая и у меня на глазах, объектом нескромных взглядов» {216}.

Старомодному молодому Гюго предстояло стать неистощимым источником интереса для Гюго позднего, в чьих путевых записках можно найти немало подробных описаний того, как крестьянки перешагивают лужи или перелезают через заборы. В «Отверженных» порыв ветра задирает платье на Козетте, и Мариус мельком видит замечательно очерченную ногу: «Он был в ярости и раздражен… решительно не одобрял и ревновал к собственной тени» {217}.

Анализ ревности Гюго – как и других его чувств – кажется чрезмерным, избыточным, если вырвать его из контекста, но в сочетании с героем и сюжетной линией такой анализ представляется на удивление тонким. Союзы вроде «потому что» опускаются; отчасти именно это устранение явных причинных связей объясняет его огромную читательскую аудиторию и его на первый взгляд незаметный юмор: читать его можно на двух уровнях.

Мариус ревнует оттого, что, ухаживая за Козеттой, он разрывается между ненавистью и восхищением перед ее отцом, таким же «луарским разбойником», как и генерал Гюго. Далее его ревность становится в чем-то мазохистской, что свойственно поколению романтиков; он как бы пропускает отцовскую тиранию через себя. В Эжене последнее качество приняло катастрофическую форму разрушения психики. Виктору повезло больше. Отныне он сам будет в ответе за свои «страдания». Но для этого требовалась сообщница, Адель, которую Гюго явно воспринимает как замену своей матери. Повторяющаяся трагедия его жизни очерчена заранее в указаниях будущей невесте; его «я» нуждалось в новых жертвах. Хотя Адель выражала свои мысли по шаблонам своего времени, она все понимала вполне ясно. Ревность Виктора была не признаком мощи и чистоты его страсти, как он утверждал, но признаком ее хрупкости.

Некоторую холодность Гюго, а также его самоуверенность, позволившую ему ухаживать за Аделью вопреки воле матери, можно приписать славе. Даже если бы он не был так уверен в том, кто он такой, ему об этом напомнили бы другие.

Последнее связанное с ним происшествие началось с убийства. 13 февраля 1820 года фанатик-бонапартист заколол кинжалом на ступеньках Оперы герцога Беррийского, сына будущего короля Карла X. В результате «умеренных» отодвинули от власти и возвысили ультрароялистов, которые, естественно, раздували пламя гнева. Отдельный теракт стал поводом для усиления репрессивных мер: введение более строгой цензуры, аресты по подозрению и двойное голосование для некоторых членов электората.

Гюго искренне поддержал ультрароялистов. Его ода «На смерть герцога Беррийского» в марте 1820 года была напечатана на листовках. За ней последовали такие же восторженные оды на рождение и крещение посмертного сына герцога, так называемого «чудесного младенца», которого Гюго провозглашал вторым младенцем Иисусом и окружал всеми мистическими символами, которые когда-то употреблялись применительно к Наполеону: «Тысяча криков, поражающих пылающее облако, поднимаются в воздух от далекого, мерцающего города». Тон оды почти ликующий. Видимо, автор отождествляет себя с принцем, родившимся без отца, и верит, что и он вскоре станет молодым мессией: «Лишенный отцовского глаза, / В муках рожденный, / Утешь долгие страдания / Твоей матери и Франции».

Говорят, что Людовик XVIII плакал, читая оду Гюго, посвященную убийству: «Седовласый монарх, ускорь свой шаг, / Бурбон возвращается в дом своих предков». Королевские слезы вылились в форме подарка в 500 франков, что стало признаком неподдельного одобрения, так как ультрароялисты считались политическими врагами короля.

Сам великий Шатобриан пригласил молодого человека к себе {218}. После нескольких дней тревожного предвкушения Гюго пришел на улицу Сен-Доминик и ужаснулся, обнаружив «гения, а не человека». Он испытал досаду от равнодушия своего кумира и холодного приема госпожи де Шатобриан, которая снизошла до него лишь во время третьего визита; она попросила его купить шоколад в помощь ее «бедным старым священникам» (Гюго купил три фунта шоколада за 15 франков – достаточно, чтобы досыта питаться двадцать дней). Хозяин дома показал себя человеком, а не гением, лишь один раз, когда он при Гюго приказал слуге снять с него одежду и вычистить.

Шатобриан предложил Гюго работать под его началом в посольстве в Берлине, но Гюго отказался: ему хотелось оставаться поближе к Адели и продолжать литературную карьеру {219}. Будущие отношения казались ему отдаленными и символическими: Гюго продолжал восхищаться писателем и роялистом Шатобрианом, но два стихотворения, обращенные к нему, пестрят двусмысленностями. В стихотворении «К г-ну де Шатобриану» он сравнивается с самопожирающим вулканическим астероидом, а затем приглашается «исполнить [свое. – Г. Р. ] предназначение». В оде 1820 года «Гений» герой сравнивается с альбатросом, птицей, как сообщает Гюго в ссылке, которая способна продолжать свой «благородный полет» даже во сне {220}.