Грэм Робб - Жизнь Гюго

Способность убеждать самых пылких «гюгофобов» (и даже себя самого) в том, что он – наивный евангелист, раненный проступками своих собратьев-политиков, – одна из величайших побед Гюго-писателя. Клоун, занимающийся самоанализом под маской, совершенствовался в ораторском искусстве точно так же, как он усовершенствовал французский театр. Например, есть черновики его речей (27 июня и 1 июля 1846 года), посвященных бюджету министерства общественных работ {761}. Стиль типичен для Гюго; они трогательны, немного наивны, но в целом производят сильное впечатление: «Господа, если бы кто-то пришел и сказал вам: „Одна наша граница под угрозой. У вас есть враг, который… постоянно покушается на вас и ворует территорию денно и нощно“… верхняя палата немедленно восстала бы и употребила всю свою власть ради того, чтобы защитить землю от грозящей ей опасности. Знайте, господа… такой враг существует. Это Океан».

Две его лучшие речи были посвящены тюремным условиям и закону о детском труде. В последнем содержалась типично подстрекательская, неопровержимая фраза: «Закон должен быть Матерью » {762}.

К сожалению, ни одна из этих речей не была произнесена, потому что палата пэров внезапно прекратила свое существование.

В три часа дня 22 февраля 1848 года Гюго вышел на улицу. Шел сильный дождь. Оказалось, что палата пэров закрывается. Он нанял экипаж и приказал кучеру ехать на улицу Лилль, где толпу рабочих сдерживал взвод солдат. Гюго отправился в палату депутатов. В «Зале потерянных шагов» он примкнул к группе встревоженных политиков {763}.

Восстание уже началось. Гюго предсказал неминуемый крах правительства. Если бы только в свое время послушали его! Много лет он настаивал, что «политика» должна уступить место «общественным вопросам». Теперь анархия казалась неизбежной. «Насколько я могу судить, – сказал Гюго, – кабинет министров рассылает судебных исполнителей и шлет повестки льву». Неурожай, суровая зима, во время которой замерзла Сена, банкротства, безработица и скудные кредиты породили нищету, какой во Франции не знали со времен Великой французской революции. После восемнадцати лет буржуазной монархии средние классы оказались зажаты между новой аристократией – горсткой сказочно богатых субъектов – и совершенно новым классом, политически подкованными рабочими.

Площадь Согласия оцепили кавалеристы; они угрожали восставшим обнаженными саблями. Ночью мятежники пометили крестами двери самых роскошных отелей – наводка для мародеров. Строились баррикады. Весь день напролет Гюго бродил по центру Парижа, видя стычки между рабочими и солдатами. По булыжникам грохотали телеги с боеприпасами. На закате он вернулся в Сент-Антуанское предместье. Уличные фонари были разбиты, а Королевскую площадь наводнили солдаты, вооруженные штыками. Он услышал, как кто-то кричит: «Как в тридцатом году!» «Нет, – сказал себе Гюго, – в 1830-м герцог Орлеанский ждал за спиной Карла Десятого. В сорок восьмом за Луи-Филиппом пустота» {764}.

23 февраля Национальная гвардия перешла на сторону народа. Король отправил в отставку премьер-министра Гизо, но было уже поздно. В тот вечер на бульваре Капуцинов пушечное ядро попало в толпу; пролилась кровь. Новость о резне распространялась, как лавина. Проснувшись 24 февраля, горожане увидели, что весь Париж ощетинился баррикадами: всего их построили 1574, по записям Гюго, на что пошло 4013 деревьев и 15 121 277 булыжников… {765}Государственный аппарат перестал существовать. Луи-Филипп сменил имя на «мистер Смит» и бежал в Суррей, оставив Тюильри на разграбление толпе. Провозгласили Временное правительство.

Гюго, как самая известная личность в своем квартале – квартале, который всегда служил центром любого восстания, – понимал, что в его руках сосредоточено огромное влияние. Битвы всегда волновали его и пробуждали осознание своего особого предназначения. Подобные мысли он приписывал своему военному детству. Он и местный мэр пошли к новому премьер-министру, Одилону Барро. После тревожных переговоров они вернулись домой к Гюго, вышли на балкон и объявили о созыве Временного правительства. Гюго призывал также учредить регентство, то есть возложить на герцогиню Орлеанскую обязанности главы государства. Первое объявление встретили радостными криками; второе вызвало ропот. Нимало не смущаясь, Гюго велел двум солдатам Национальной гвардии сопроводить себя на площадь Бастилии. Там он в два часа пополудни взошел на ступени Июльской колонны и провозгласил регентство перед недовольной толпой повстанцев. Какой-то человек прицелился Гюго в голову из ружья и крикнул: «Долой пэра Франции!» Казалось, ни о каком регентстве не может быть и речи {766}. Тем временем в Отель-де-Виль другой поэт, Ламартин, объявил, что поддерживает республику, и стал одним из одиннадцати членов Временного правительства.

Человек, который хотел убить Виктора Гюго, находился в то время в меньшинстве. Гюго, чья слава началась во время февральской революции, был фантастической фигурой, извергнутой из котла мистики и политической философии, которую в целом называют социализмом. Типичный пример идеализма образца 1848 года – трактат, объясняющий, что миром должны управлять «мудрецы», «жреческие души» и «поэты», – рисует портрет идеального правителя, который почти в точности совпадает с распространенным мнением о Гюго: «прирожденный гений, популярность, сострадательная доброта»; отшельник в большом городе; Христос на баррикадах {767}. Таким был Виктор Гюго, чьими книгами зачитывались в публичных библиотеках, автор «Собора Парижской Богоматери», «Клода Ге», патриотических гимнов и салонных песен, противник смертного приговора, Наполеон романтизма.

Сам Гюго способствовал раздуванию своего мессианского образа в народном воображении. Он стремился к политическому успеху, хотя и понимал, что ему придется высказываться более радикально. Революция, в которой Маркс видел одно из основополагающих событий современной истории, могла вот-вот разоблачить его блеф. И тот крайний идеологический дискомфорт, какой испытывал Гюго в следующие месяцы, отчасти был вызван его собственной концепцией поэта-священника. Скоро его попросят не отступать от образа, сложившегося в головах у рабочих. Ведь они тоже могли припомнить ему, что он – пэр Франции, который соблазняет чужих жен и, в переносном смысле, переспал со всеми режимами после падения Наполеона.

В пятницу 25 февраля, придя в ратушу Отель-де-Виль, гражданин Гюго протолкался сквозь возбужденную толпу, чтобы выразить дань уважения главе Временного правительства Ламартину. Тот сразу же предложил Гюго портфель министра образования. Видимо, с помощью Гюго решили уравновесить вошедших в состав правительства настоящих антикапиталистов – Луи Блана и человека, которого называли «рабочим Альбером». Всеми любимый писатель скорее получил бы поддержку в «провинции» (то есть в остальной Франции). От министерского поста Гюго отказался. В его сознании Временное правительство было застывшим мятежом; народную республику он считал неверным решением. На дворе 1848 год, а не далекое утопическое будущее. Все же Ламартин убедил его исполнять обязанности мэра своего округа. Младшего сына Гюго, Франсуа-Виктора, Ламартин взял на работу своим секретарем. В числе прочего Франсуа-Виктор обязан был ночевать перед дверью кабинета Ламартина с двумя заряженными пистолетами.