Ирвин Ялом - Когда Ницше плакал

Фишман, давно научившийся ориентироваться в лабиринте тоннелей, побежал в палату, где работал Фрейд. Через несколько минут он вернулся один: «Доктора Фрейда здесь нет. Доктор Хаузер сказал, что он час назад ушел в свой Stammlocal».

Любимая кофейня Фрейда, кафе «Ландтман» на Franzens-Ring, находилась всего в нескольких кварталах от больницы; там Брейер и нашел Фрейда. Он в одиночестве пил кофе и читал французский литературный журнал. В кафе «Ландтман» часто заходили врачи, аспиранты-клиницисты и студенты-медики, и хотя это кафе было не таким модным, как «Гринстейдл», куда ходил Брейер, там была подписка на более чем восемьдесят периодических изданий, что, наверное, было рекордом для венских кофеен.

«Зиг, пойдем к Демелу есть пирожные. Я хочу рассказать тебе много интересного о том профессоре, страдающем мигренью».

Через мгновение Фрейд уже стоял перед ним в пальто. Ему нравился самый лучший кондитерский магазин Вены, но он не мог позволить себе посещать его иначе как в качестве чьего-нибудь гостя. Десять минут спустя они уселись за столик в тихом углу. Брейер заказал два кофе, шоколадный торт для себя и лимонный торт со Schlag для Фрейда, который расправился с ним так быстро, что Брейер заставил своего молодого друга выбрать еще один с трехэтажной серебряной тележки со сладостями. Когда Фрейд закончил с mille-feuille с шоколадным кремом, мужчины закурили по сигаре. Брейер подробно описал все, что произошло с герром Мюллером со времени их последней встречи: несогласие профессора на психологическую терапию, его негодование и уход, полуночный приступ мигрени, ночной визит незнакомца к нему домой, передозировку и специфическое состояние сознания, тоненький жалобный голос, молящий о помощи, и, наконец, удивительную сделку, которую они заключили в кабинете Брейера этим утром.

Фрейд не сводил глаз с Брейера, пока тот рассказывал свою историю. Брейер знал этот взгляд – взгляд «вспомнить все»: Фрейд не только наблюдал и отмечал все увиденное, но и фиксировал каждое слово; полгода спустя он сможет фактически слово в слово воспроизвести их разговор. Но поведение Фрейда резко изменилось, когда Брейер рассказал ему о своем последнем предложении.

«Йозеф, ты предложил ему ЧТО ? Ты собираешься лечить этого герра Мюллера от мигрени, а он будет лечить тебя от отчаяния ? Ты это серьезно? Что это значит?»

«Зиг, поверь мне, это единственный способ. Если бы я попробовал сделать что-нибудь еще – пфф ! Он бы уже ехал в Базель. Помнишь, какую замечательную стратегию мы разработали? Когда собирались убедить его исследовать и ослабить стресс в его жизни? Он в мгновение камня на камне не оставил от нашей задумки, начав буквально превозносить стресс до небес. Он пел ему рапсодии. Все, что не убивает его, утверждает он, делает его сильнее. Но чем дальше я слушал его речи и думал о его книгах, тем сильнее я убеждался в том, что он воображает себя врачом – не просто терапевтом, но лекарем всей нашей культуры».

«То есть, – подытожил Фрейд, – ты соблазнил его тем, что предложил приступить к исцелению западной цивилизации, начав с отдельного ее представителя, то есть с тебя?»

«Именно так, Зиг. Но сначала он заманил в ловушку меня! Или это сделал тот гомункулус, который живет в каждом из нас, своей жалобной мольбой „Помоги мне, помоги мне“. Этого, Зиг, почти хватило для того, чтобы заставить меня поверить в твои идеи о существовании бессознательной части нашего сознания».

Фрейд улыбнулся Брейеру и глубоко затянулся его сигарой: «Ну, ты заманил его в ловушку, и что было потом?»

«Первое, что от нас требуется, Зиг, – это избавиться от фразы „заманить в ловушку“. Мысль о том, чтобы заманивать Удо в ловушку, мне не нравится: это все равно, что ловить сачком тысячефунтовую гориллу».

Улыбка Фрейда стала еще шире: «Да, давай забудем про эту ловушку и скажем просто, что ты затащил его в клинику, где будешь видеть его каждый день. Ты уже разработал стратегию? Не сомневаюсь, что он сам усиленно работает над стратегией помощи тебе по выходу из отчаяния, которой он будет пользоваться начиная с завтрашнего дня».

«Да, именно это он мне и сказал. Он, скорее всего, как раз этим и занят. Так что и мне пора заняться планированием; я надеюсь на твою помощь. Я еще не продумал все это, но стратегия ясна. Я должен убедить его в том, что он помогает мне, а я в это время медленно, незаметно меняюсь с ним ролями, пока, наконец, он не становится пациентом, а я снова доктором».

«Точно, – согласился Фрейд. – Именно это нужно сделать».

Брейер не уставал удивляться над способностью Фрейда сохранять такую непоколебимую уверенность в себе даже в тех ситуациях, когда ни в чем нельзя быть уверенным.

«Он собирается, – продолжал тем временем Фрейд, – лечить твое отчаяние. И это ожидание должно быть оправданно. Давай организуем пошаговое планирование. Первая фаза, разумеется, будет посвящена следующему: ты будешь убеждать его в том, что ты в отчаянии. Давай разработаем план этой фазы. О чем ты будешь рассказывать?»

«Этот вопрос меня мало заботит, Зиг. Я могу придумать множество проблем для обсуждения».

«Но, Йозеф, как ты собираешься сделать их достоверными?»

Брейер помолчал, пытаясь определить границы разумной откровенности. И ответил: «С легкостью, Зиг. Все, что от меня требуется, это говорить правду».

Фрейд в изумлении уставился на Брейера: «Правду? Что ты имеешь в виду, Йозеф? Ты же не в отчаянии, у тебя все есть. Тебе завидуют все венские врачи, вся Европа мечтает ходить в твоих пациентах. Множество талантливых студентов, например молодой перспективный доктор Фрейд, ловят каждое твое слово. Твои исследования несравненны, твоя жена – самая красивая, самая понимающая женщина во всей империи. Отчаяние? Йозеф, ты же достиг вершины жизни!»

Брейер накрыл руку Фрейда своей. «Вершина жизни. Ты все правильно говоришь, Зиг. Вершина, финал покорения горы, занявшего всю жизнь! Но проблема всех вершин в том, что дальше – спуск. С этой вершины я вижу, как расстилаются подо мной все годы, которые мне осталось прожить. И мне не нравится то, что я вижу. Я вижу только старение, слабение, отцовство, заботу о внуках».

«Но, Йозеф, – тревога в глазах Фрейда была почти осязаема, – как ты можешь говорить такие вещи? Я вижу успех, а не падение. Я вижу уверенность, славу – твое имя прикасается к вечности в материалах двух огромной важности психологических открытий!»

Брейер вздрогнул. Как он мог поставить на кон всю свою жизнь только для того, чтобы в конце концов понять, что главный приз его не устраивает. Нет, об этом говорить нельзя. Такие вещи не следует рассказывать молодым.

«Позволь мне остаться при своем, Зиг. Жизнь в сорок кажется совсем не такой, как в двадцать пять».