Габриэль Тард - Общественное мнение и толпа

Во время путешествия в Триполитанию (1840) Пезана поражал оглушительный шум на аудиенциях одного бея: «Мамелюки и негры, – говорит он, – вмешивались в спор и кончали тем, что начинали говорить все разом, производя такой содом, который оглушил меня, когда я в первый раз присутствовал на этих дебатах. Я спросил, почему бей встречал столько возражений против своих решений и каковы были побудительные причины столь шумных споров; не будучи в состоянии ответить мне категорически, они сказали мне, что это их обычная манера рассуждать между собой ». Есть и исключения. Если верить Lettres édifiantes , иллинойцы были исключительно одарены искусством разговаривать. «Они очень хорошо умеют шутить, они не знают, что значит спорить и раздражаться во время разговора. Никогда они не прервут вас во время вашей речи. Мужчины, – говорили нам, – ведут вполне праздную жизнь; они болтают, куря свои трубки, вот и все. Женщины работают, но отнюдь не лишают себя также удовольствия поболтать».

Проезжая по югу Испании, Дюмон Дюрвиль замечает следующее: «бои быков и споры о непорочном зачатии, споры, родившиеся в монастырях провинции, занимают все умы, без исключения». Теперь он нашел бы, что все погружены в политику – единственный сюжет для разговоров как в Испании, так и во всех испанских республиках Южной Америки.

Одним из самых значительных препятствий к учреждению кооперативных потребительных обществ, представляющих такие очевидные преимущества для потребителя, является, по словам одного превосходного наблюдателя, «привычка к сплетням, практикующимся в лавках. Там встречаются, там обмениваются новостями квартала, и вся эта мелочная болтовня, столь драгоценная для женщин, привязывает их к поставщикам. Именно благодаря этой склонности женщин некоторые общества (в виде исключения) решаются продавать публике (и не только одним членам общества), потому что тогда магазин не имеет обособленного вида, и женщины как бы приходят в обыкновенную лавку». Отсюда мы видим, насколько силен и неотразим поток разговоров, раз уже получивший начало. Мы можем видеть другое доказательство во всеми признаваемой трудности сохранить секрет, если знают, что он может интересовать собеседника, даже тогда, когда молчать бывает прямая выгода. Эта трудность, иногда столь большая, может служить мерилом симпатической склонности, потребности устного общения с подобными себе.

Не будем смешивать эти беседы с теми, о которых говорит нам Дюмон Дюрвиль по поводу Гавайских островов: «В числе странных обычаев этой страны, – говорит он, – нужно упомянуть о манере вести беседу, растянувшись на животе на циновках».

Демулэн в своей книге о современных французах , как бы созданной и выпущенной в свет нарочно для того, чтобы служить пробным камнем для его общих идей, объясняет влиянием оливкового дерева и каштана любовь южан к разговорам и их склонность к преувеличениям.

Оно возрастает, само собой разумеется, вместе с количеством и с густотой населения. Болтают гораздо меньше – caeteris paribus – в деревнях, нежели в городах; значит, передвижение деревень ближе к городам благоприятствует разговору и преобразовывает его. Но в маленьких городах, где жители по большей части ведут праздный образ жизни и все знают друг друга, не болтают ли там больше, чем в больших городах? Нет, потому что там недостает предметов для разговора. Разговор, заслуживающий этого названия, представляет там собою только отголосок разговора больших городов.

Но сходные или непостоянные разговоры свидетельствуют собою об огромном прогрессе в смысле социальном, так как слияние классов и профессий, моральное единство отечества могут считаться настоящими только с того момента, когда люди, принадлежащие к самым различным классам и профессиям, будут в состоянии поддерживать друг с другом разговор. Мы обязаны этим благодеянием – взамен скольких зол – ежедневной прессе.

До XVIII в. такой салон , как Гольбаха, не был возможен. Салон мадам де Рамбулье был салоном литературным и напыщенным , без малейшей свободы ума, – где если и было что-нибудь более или менее свободное, так это любовный и изящный разговор (еще бы!) – тогда как в салоне Гольбаха слышался, говорит Морелле, «разговор самый свободный, самый поучительный и самый оживленный, какой когда-либо можно было услышать; когда я говорю – свободный, я разумею свободу суждений о философии, религии, правительстве, так как вольные шутки из другой области были из него изгнаны». Совершенно противоположное происходило в XVI в. и в Средние века: gauloiserie – это была свобода разговоров на темы о половых отношениях, которая заняла место всякой другой свободы. Салон Гольбаха, как салон Гельвециуса, как салоны всего конца XVIII в., собирал собеседников всех классов и всех национальностей – эклектизм, совершенно немыслимый раньше. Как по огромному разнообразию происхождения собеседников, так и по необычайному разнообразию и свободе сюжетов для разговора эти салоны сильно разнились от прежних собраний для разговора.

Один из них, Брюскэ, забавляется тем, что выдает себя за врача в лагере Анны Монморанси и действительно отправляет ad patres (к праотцам – прим. ред.) всех больных, вверенных его попечению. Вместо того чтобы повесить его, Генрих II дал ему должность начальника почты в Париже.

Мне почти не нужно отмечать – настолько мне кажется это очевидным, – что эволюция разговора сообразуется с законами подражания, а именно с законом подражания, по которому высшему подражает низший, считающийся и сам себя считающий за такового. Мы увидим также, что наш пример подтверждает идею, на которой я настаивал несколько раз, – что столицы в демократических государствах играют для них роль аристократии. В прежние времена новые формы и новые сюжеты разговора исходили от двора, от избранной аристократии, которой подражали дворцы больших городов и замки, а затем буржуазные дома. В наше время таким местом, откуда распространяется повсюду тон и содержание злободневных разговоров, является Париж, которому подражают большие города, средние, маленькие, до последней деревни, где читаются листки или парижские, или представляющие собою телеграфное эхо парижских сведений. Доказательством этого происхождения служит именно распространение парижского акцента до самого юга. Как за границей, так и у нас, акцент столицы распространился в провинциях, и никогда не было замечено обратного там, по крайней мере, где столица в действительности заслуживает этого названия. Если бы столицей Франции был Бордо, вся Франция говорила бы с гасконским акцентом.