Габриэль Тард - Общественное мнение и толпа

«Нам нужны, – пишет мадемуазель де Монпансье к мадемуазель де Мотвиль, – всякого рода люди, чтобы говорить о всякого рода вещах во время разговора, который на ваш и на мой вкус есть величайшее удовольствие жизни, и почти единственное, по моему мнению ».

Заметим, что обет молчания, добровольный отказ от всякого бесполезного разговора всегда считался самым суровым способом умерщвления плоти, наиболее жестоким и чаще всего нарушаемым правилом, какое только могло изобрести воображение основателей монастырских орденов. Это доказывает, до какой степени потребность болтать является всеобщей и непреоборимой.

Каждая précieuse имела свой салон под именем приюта, кабинета, алькова .

Les mystиres des ruelles , роман (1656 г.).

Memoires pour servir а l’histoire de la société polie en France . (1835).

Тюрго, говорит Морелле, в своей юности пользовался нерасположением своей матери, «которая находила его противным, потому что он не умел кланяться с настоящей грацией».

Морелле, среди других современников Дидро, восхищается его разговором. «В нем было много могущества и очарования; его спор был оживлен полной искренностью, был тонок без неясности, разнообразен в своих формах, блистал воображением, был обилен идеями и будил идеи у других: в продолжение целых часов можно было отдаваться ему, как течению реки». Начиная со второй половины последнего столетия, именно частные светские разговоры были скрытыми источниками великого потока революции. Вот где самое страшное возражение предполагаемому мизонеизму салонов.

Так дело было не всегда, и чем больше мы углубляемся в прошлое, тем более мы замечаем, что люди даже средних классов запирают себя в круг своих личных занятий. В одном из писем к мадемуазель де Робинан (1644) мадемуазель Скюдери ради шутки описывает путешествие, которое она совершила в почтовом дилижансе, и те разговоры, которые завязались между компаньонами путешествия, а именно одним молодым partisan’ом (финансистом), плохим музыкантом, горожанкой из Руана, только что проигравшей процесс в Париже, бакалейщицей с улицы Сент-Антуан и торговкой свечами с улицы Мишель Лепонт, стремившейся увидеть море и страну , молодым школьником, возвращавшимся из Буржа к своим занятиям, плутом буржуа, «остроумцем из нижней Нормандии, который говорил острот больше, чем говорил их аббат Франкето, когда они были в моде, и который, желая высмеять всю компанию, сам был смешнее всех других». И вот, когда все эти люди принимаются болтать, то они говорят каждый о своих личных или профессиональных занятиях. Partisan «постоянно возвращается к вопросу о су и ливрах». Музыкант беспрестанно хочет петь. Торговка свечами думает о своей лавке. «Молодой школьник говорит только о законодательстве, об обычаях и о Кюжасе» по каждому поводу. «Если разговор заходил о красивых женщинах, он говорил, что у Кюжаса была красивая дочь». Итак, мы видим ясно, что этот диалог представлял собою только чередуюшиеся монологи и что здесь не было общих сюжетов, способных заинтересовать сразу всех собеседников, не было общего разговора . В наше время благодаря газетам такие общие сюжеты всегда существуют между самыми различными по классу и по профессии собеседниками, иногда их бывает даже слишком много. Итак, мадемуазель де Скюдери называет это случайное общество путешественников плохой компанией . Действительно, в эту эпоху, для того чтобы наслаждаться прелестью общего разговора , прелестью интереса, общего для всех разговаривающих, нужно было жить в замкнутом и огражденном стенами обществе, состоящем из людей одного и того же класса и одинакового образования, как отель Рамбулье. Этим объясняется притягательная прелесть этих убежищ ума. Лафонтен в письмах к своей жене также говорит кое-что о разговорах своих компаньонов по путешествию в почтовом дилижансе. Они были весьма бессодержательны, за исключением одного оживленного спора, возникшего между католиками и протестантами из-за догматов.

Действительно, весьма вероятно, что если бы précieuses XVIII в. могли возродиться и, естественно, начать разговаривать, то их разговор был бы для нас интересен. Наверное, он представлял бы огромнейший интерес для наших феминистов. В их собраниях, по словам аббата де Пюр, «разбирают, какой из наук или какому роду поэзии принадлежит преимущество». Поднимается вопрос о том, нужно ли историю предпочитать романам или романы истории. Спрашивают о том, какой свободой пользуются и имеют право пользоваться женщины в обществе и в супружеской жизни. Свобода, восхваляемая по этому случаю, больше похожа на владычество, чем на независимость. «Мне кажется, – произносит говорящая, – что подозрения мужа дают жене право грешить». Одна précieuse хвалит Корнеля, другая предпочитает ему Бансерада как поэта более галантного и придворного человека. Третья берет сторону Шапелэна. У Скюдери рассуждают о Кино… Иногда случается, что одна из précieuse оплакивает своего друга и вдруг начинает рассуждать о печали . Она думает, что суть печали должна состоять в том, чтобы вновь переживать то наслаждение, которое доставлял покойный. Одна антагонистка восстает против этой системы, в которой она усматривает нечто варварское.

Можно видеть применение этого закона даже у дикарей. Описывая нравы диких акадийцев, Шарлевуа ( Histoire de la nouvelle France ) пишет: «Каждое местечко имело своего sagamo (начальника), не зависящего от других; но все они поддерживали между собой некоторого рода сношения, которые тесно связывали всю нацию. Они употребляли большую часть хорошего времени года на то, чтобы посещать друг друга и держать советы, на которых говорилось об общих делах». Таким образом, привычка разговаривать регулярно и периодически и специально посещать друг друга родилась у начальников племен и, распространяясь, содействовала взаимной ассимиляции соседних народов.

Во времена Бэкона в Англии зарождался разговор, и он посвящает этому предмету несколько слов в своих Опытах морали и политики , но он дает не общие утверждения , которые были бы для нас очень интересны, а общие советы , которые для нас не так интересны. Если мы будем судить по этим советам, то английские разговоры в то время должны были быть необыкновенно скромны, гораздо скромнее разговоров на континенте, возбужденных религиозными войнами. «Что касается шутки, – говорит он, – то есть вещи, которые никогда не были предметом ее: например, религия, государственные дела, великие люди, лица, утвержденные в высоком звании (высшие чиновники вроде него)», и проч.