Олег Цендровский - Между Ницше и Буддой [счастье, творчество и смысл жизни]

Человек, таким образом, пребывает в причудливом положении. Все многообразие окружающего мира просачивается в него крупицами через узкое горлышко врожденного аппарата восприятия. Эта малость затем переиначивается и щедро дополняется нашим мозгом, после чего собственные сознательные установки индивида пропускают данные через третий и последний фильтр. Последний, впрочем, не означает маловажный. От него коренным образом зависит вся картина реальности – и тут же рождается основная часть человеческих страданий и проблем.

Проистекают они из когнитивных искажений и вредоносных привычек мышления, отчасти врожденных, отчасти впитанных из социокультурной среды. Даже так называемые объективные сложности в массе своей спровоцированы именно предшествовавшими личными огрехами и пренебрежением внутренней работой. Злое сердце, запутавшийся ум, слабый характер непременно порождают столь же инфернальную и нездоровую вселенную.

Напротив, когда мы совершенствуем свое восприятие вещей, освобождаемся от пагубных привычек мысли и поступка, сам мир становится иным – светлее, глубже и интереснее. Объективность, на которой мы остановили разбор, действительно условна, но это не делает все в мире «субъективным» в расхожем понимании равноправия, равноценности и произвольности любых утверждений. У нас есть вполне надежные критерии для отделения достоверного знания от недостоверного, без которых существование было бы невозможно, и чтобы сформулировать их, требуется обратиться к проблеме истины.

Истина всегда завораживала человека и вплоть до самого недавнего времени была тем идеалом, на который великие и малые мира сего возлагали большие надежды на все возможные блага, включая счастье и могущество. Наконец, мы всегда видели в ней путь к свободе, прежде всего свободе внутренней. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными», – гласят известные строки из Евангелия от Иоанна. Но могло ли быть иначе, ибо понятие это лежит в самом основании мышления, а значит и в основании нас самих как существ мыслящих?

Деятельность ума тогда лишь имеет практическую пользу и смысл, если мы смеем рассчитывать, что пробьёмся в ходе своих усилий до действительного положения вещей или, по крайней мере, до некоей рабочей достоверности; до чего-то надежного, а не только лишь кажущегося, на что мы могли бы опереть свои решения, действия, само наше существование. Вместе с тем истина всегда была явлением проблематичным, неопределенным, ускользающим, ставящим в тупик. За время существования человеческой цивилизации оформились три магистральных толкования ее природы: реализм, умеренный конструктивизм и крайний конструктивизм.

Позиция реализма представляет собой самое первое мнение, к которому приходит разум, впервые столкнувшийся с проблемой отношения знания к внешнему миру. Реализм рассматривает сознание как зеркало, которое при надлежащем применении способно к точному отражению независимо от нас существующих предметов внешней действительности, к постижению объективной реальности как она есть сама по себе. Древнейшая, аристотелевская формулировка этой концепции, повторенная затем Фомой Аквинским, определяет критерий истины как соответствие знания его предмету ( adaequatio rei et intellectus ).

Эту оптимистичную и весьма наивную веру в нашу способность постигнуть, как все есть на самом деле, абсолютное большинство человечества пронесло в своих умах и сердцах через историю, в том числе в лице величайших его представителей, начиная с Парменида, Платона и Аристотеля вплоть до ряда философов науки XX в.

Впрочем, неудовлетворительность, нереалистичность реализма стала заметна почти сразу: ему противопоставляется критический антитезис в виде конструктивизма. Ксенофан Колофонский около V в. до н. э. учил о том, что люди создают богов по своему подобию, и указал на зависимость воззрений от индивидуальных и социокультурных факторов. Знание есть не нейтральное отражение действительного, а конструкт, продукт творчества, в котором участвует множество личных и надличностных сил. В середине V в. софисты, а за ними в IV–III вв. скептики уже не ограничиваются указанием на относительность знания – они создают мощную аргументативную базу и набор необоримых в то время риторических стратегий, доказывая конструктивный характер знания, а порой и самую невозможность истины.

Допустим, рассуждают умеренные конструктивисты, сознание действительно является зеркалом, способным отражать внешнюю реальность. Но почему же тогда одни и те же предметы столь по-разному порой видят разные люди из разных культур, разных эпох, слоёв общества, разных индивидуальных особенностей и даже в разные периоды собственной жизни? Это можно объяснить только тем фактом, что отражение, формирующееся на поверхности зеркала, зависит от его конкретных особенностей, специфических форм и оттенков.

Действительность не монолитна, не едина и предстает как множественная, следовательно, познание всегда исходит из ограниченной части сущего. Будучи таковым, познание испытывает влияние своей ограниченности, и потому восприятие из одной точки всегда отлично от восприятия из другой. Сущее – перспективно: результаты познавательной деятельности зависят от сложившихся в результате развития аппарата восприятия и мышления, а также от всех индивидуальных и социокультурных особенностей познающего, неповторимости его положения внутри действительности.

Таким образом, в той или иной степени знание всегда является конструктом, продуктом личного и социально-культурного творчества, поскольку возникает на необходимо подверженной постоянным влияниям и деформациям поверхности. Одни зеркала отражают реальность лучше, другие – хуже, но ни одно не способно избежать собственных ограничений и ни одно не может вместить ее целиком.

Самой влиятельной и законченной концепцией умеренного конструктивизма из недавней истории можно назвать марксизм, а точнее – диалектический материализм. Фридрих Энгельс пишет («Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии»):

«Раз навсегда утрачивает всякий смысл требование окончательных решений и вечных истин; мы никогда не забываем, что все приобретаемые нами знания по необходимости ограничены и обусловлены теми обстоятельствами, при которых мы их приобретаем. Вместе с тем нам уже не могут больше внушать почтения такие непреодолимые для старой, но все еще весьма распространенной метафизики противоположности, как противоположности истины и заблуждения. Мы знаем, что эти противоположности имеют лишь относительное значение: то, что ныне признается истиной, имеет свою ошибочную сторону, которая теперь скрыта, но со временем выступит наружу; и совершенно так же то, что признано теперь заблуждением, имеет истинную сторону, в силу которой оно прежде могло считаться истиной».