Дмитрий Филиппов - Игры сознания. Нейронаука / психика / психология

Сэмуэль Тьюк писал:

«У разумного обращения с детьми есть большое сходство с разумным обращением с душевнобольными. Как отметил Локк, «тот, кто нашел средство сохранить в душе ребенка живость, энергию и непринужденность, отвращая его в то же время от вещей, к которым тот питает склонность, и привлекая его к другим, которые ему неприятны, тот, говорю я, кто умеет примирить эти видимые противоречия, отыскал истинный секрет воспитания». В высшей степени желательно, чтобы те, кто работает с душевнобольными, обладали влиянием на их сознание; это влияние никогда не достигается суровостью и жесткостью» [6].

Таким образом, моральная терапия предлагала перенести в больницы принципы передовой педагогики. Излечение в таком контексте означает то же самое, что перевоспитание или обучение тому, как следует жить нормальным людям . Сконцентрировавшись на этой мысли несложно заметить тонкую трещину в пафосном монументе гуманизму, каким представляется моральная терапия в истории психиатрии. Пациент освобождается от физических оков, выводится из темницы, пациента больше не привязывают к кровати, но не оказывается ли он в ситуации более изощренного подавления личной свободы? Этим подозрением проникнута та работа по ревизии моральной терапии, которую проделал один из самых крупных антипсихиатров XX столетия Мишель Фуко.

Фуко схематизирует историю психиатрии следующим образом.

До XVII–XVIII вв. безумие есть нечто мистериальное, через опыт безумия в мир людей проникает божественная иррациональность, состояние безумия – одновременно священное и ужасное. Правда, как считает Фуко, таким его делает не сама симптоматика, а общественное положение безумца, его участие в «мистерии нищеты».

В XVII–XVIII вв. определяющей характеристикой безумия является необходимость в изоляции. Формируется спрос на явление, которое можно стигматизировать, а конкретный вид болезни или девиации, становящейся общественной проблемой, может меняться. Хозяевам дискурса нужно утверждать свою власть, и делают они это с помощью вытеснения в зону отчуждения сифилитиков, либертинов, вольнодумцев, сумасшедших.

Фуко отталкивается от представления о том, что обществу нужно «породить Чужака». И для этой цели конструируется сумасшествие. Сумасшествие – концепт, нужный социуму, никакой физиологической реальности за этим концептом нет, или же она вторична и не важна. Важна сама алиенизация, сам жест отчуждения.

Для левого философа Фуко отправной точкой в его рефлексиях является фундаментальность карательной системы, которая выполняет свои функции с помощью разных инструментов: лепрозориев, тюрем, бедламов и т. д. Социологическая теория в его прочтении истории психиатрии предшествует медицинской проблематике. Тем более что в психиатрии, как ни в какой другой медицинской специализации, естественно-научное пересекается и накладывается на социокультурное.

Для антипсихиатрического движения Фуко – идеальный пророк. Современная антипсихиатрия стоит в одном ряду с ВИЧ-диссидентством [70] ВИЧ-диссиденты отрицают существование ВИЧ или же отрицают то, что СПИД вызван ВИЧ. : и те, и другие доказывают, что институализированная медицина устроена так, что болезни выдумываются в угоду злобным закулисным силам. Фуко говорит то же самое, но не из чисто антипсихиатрических соображений, а следуя левому призыву выискивать в реальности признаки порабощения народных масс.

Фуко обращает внимание на то, что сумасшествие алиенизируется по тому же шаблону, что и венерические заболевания. «Полтора столетия венерики будут обитать бок о бок с умалишенными, в одних и тех же стенах; и соседство это оставит на безумных неизгладимое клеймо, которое для современного сознания станет знаком их смутного родства и обеспечит им один и тот же удел и место в одной и той же карательной системе. /…/ Безумие поселяется по соседству с грехом, и, быть может, именно поэтому неразумие на века породнится с виной: в наши дни душевнобольной ощущает это родство как свою личную участь, а врач открывает его как естественно-научную истину».

Связь греха и болезни – это общее место аскетики, это вписано в геном христианской культуры (и, быть может, не только христианской). Если «неразумие роднится с виной», то пациент понимает происходящее с ним как следствие его морального выбора. Вся традиция психодинамической терапии коренится в этой древней интуиции, связывающей страдание с моральной ошибкой.

Следующая страница в истории психиатрии открывается тогда, когда к началу XIX века оформляется тренд в сторону медикализации безумия. Это хорошо отражается на условиях жизни больных людей и способствует укреплению статуса психиатрии. Но, предупреждает Фуко, безоговорочно хвалить моральную терапию за гуманизацию нравов никак нельзя. Пинель, Тьюк и их единомышленники построили светлую, ажурную, но весьма устойчивую систему подчинения и репрессий. Пациенты парижских больниц, которых, согласно мифу, Пинель выводил из камер-одиночек на белый свет, не были жертвами репрессий. Их просто не считали людьми и исключали из социума. Социальные технологии усложнились, и начались невидимые репрессии. Душевнобольные, возвращенные в сообщество людей, по-прежнему остаются рабами чужой воли. Они больше не хищники, они – одомашненные животные.

Вместе со статусом человеческого существа пациенты обретают то, чего лишены животные. «Проблематика безумия, – пишет Фуко, – сместилась в направлении вменяемого субъекта и обращаемых к нему вопросов». Обращаться с человеком по-человечески означает не только отказ от грубости. Человеческое общение подразумевает отношения ответственных субъектов, и теперь пациент, фактически выведенный из подземелья, символически вводится в зал суда.

Поведение зверя объясняется природой зверя. Человек, поднятый с «нулевого уровня природы», возвращается в культуру. Но какова эта культура? Нет ли в этой культуре замаскированных механизмов подавления, скрытых цепей, сковывающих не тело, а личность? Если ставить вопрос таким образом, то понятно, почему гуманизаторский прорыв моральной терапии вызывает подозрение у левых социальных философов типа Фуко. Если физическая терапия XVIII века (безнадежное чередование рвотного и слабительного) имела дело с «невинным детерминизмом», то моральная терапия взялась за лечение «провинившейся свободы». Педагогической (читай репрессивной) психиатрии нужно было отделить телесность от субъекта, чтобы взвалить на субъект вину . Сразу повысилась востребованность концепции души.

Фуко обвиняет моральную терапию в утончении техники насилия: