Бессел ван дер Колк - Тело помнит все [Какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают ее преодолеть]

Мы все знаем, насколько изменчивой является человеческая память; наши рассказы о прошлом постоянно меняются, мы пересматриваем и корректируем их. Когда мы вместе с братьями и сестрами рассказываем о событиях нашего детства, в итоге неизбежно создается ощущение, словно мы выросли в разных семьях – столь многие из наших воспоминаний разнятся. Подобные автобиографические воспоминания не являются точным отражением реальности; это истории, которые мы рассказываем, чтобы передать наше личное видение случившегося.

Невероятная способность человеческого разума переписывать память была продемонстрирована исследованием Гранта, в рамках которого систематически отслеживалось физическое и психическое здоровье более двухсот студентов Гарварда, начиная с их второго года обучения в 1939–44 годах и по сей день (2). Разумеется, люди, разработавшие это исследование, не могли предвидеть, что большинство участников отправятся воевать на Второй мировой войне, однако теперь мы можем отследить развитие их военных воспоминаний. Этих мужчин подробно опросили про войну в 1945–1946 годах, а затем еще раз в 1989–1990-х. Сорок пять лет спустя рассказы большинства очень сильно отличались от того, что было записано с их слов сразу же после войны: по прошествии времени пережитые ими события утратили свой первозданный ужас. У тех же, кто получил психологическую травму с последующим развитием ПТСР, рассказ совершенно не изменился: спустя сорок пять лет после окончания войны их воспоминания остались практически нетронутыми.

То, запомним ли мы вообще то или иное событие, а также насколько точными будут воспоминания о нем, во многом зависит от того, насколько важным оно было лично для нас, а также от эмоций, которые мы испытывали в тот момент. Ключевой фактор – это наш уровень возбуждения. У каждого из нас есть воспоминания, связанные с определенными людьми, звуками, запахами и местами, которые надолго остаются с нами. Большинство из нас по-прежнему в точности помнят, где мы были и что видели во вторник одиннадцатого сентября 2001 года, однако мало кто вспомнит что-то конкретное про десятое сентября того же года.

Большинство повседневных переживаний немедленно уходит в забытье. В обычные дни нам мало есть о чем рассказать, когда мы вечером возвращаемся домой. Наш разум работает по определенным схемам или картам, и происшествия, которые выходят за рамки установленных закономерностей, с большей вероятностью привлекают наше внимание. Если мы получили прибавку на работе или друг рассказал нам какие-то волнующие новости, то мы запомним подробности этого момента – во всяком случае, на какое-то время.

Лучше всего мы запоминаем оскорбления и травмы: адреналин, выделяемый в организме, чтобы помочь нам защититься от потенциальной угрозы, помогает запечатлеть эти происшествия в памяти. Даже если конкретное содержание сделанного замечания и растворяется со временем, неприязнь к сделавшему его человеку, как правило, остается.

Когда происходит нечто пугающее, например если мы становимся свидетелями того, как наш ребенок или друг пострадал в результате несчастного случая, у нас надолго останутся живые и по большей части точные воспоминания о случившемся. Как продемонстрировал Джеймс Макгоу вместе с коллегами, чем больше выделяется адреналина, тем точнее будут воспоминания (3). Такая закономерность, однако, сохраняется лишь до определенного момента. Столкнувшись с ужасом – особенно с ужасом «неотвратимого шока», – эта система перегружается и выходит из строя.

Разумеется, у нас нет возможности отслеживать, что именно происходит в процессе травматических переживаний, однако мы можем воссоздать травму в лаборатории, как это делалось в третьей и четвертой главах, чтобы получить снимки мозга. Когда следы, оставшиеся в памяти об изначальных звуках, зрительных образах и ощущениях, повторно активируются, лобные доли отключаются, а вместе с ними, как мы видели, отключается тот участок, что помогает нам формулировать наши чувства словами (4); область, ответственная за восприятие времени, а также таламус, объединяющий поступающие необработанные данные, связанные с ощущениями. В этот момент эмоциональный мозг, неконтролируемый сознанием и неспособный общаться словами, и берет верх. Периодическая активация эмоционального мозга (лимбической системы и ствола мозга) выражается в изменениях уровня эмоционального возбуждения, физиологического состояния организма и мышечной активности. При нормальных условиях эти две системы памяти – рациональная и эмоциональная – сотрудничают друг с другом, совместно создавая реакцию. Повышенное возбуждение же не только нарушает баланс между ними, но также приводит и к отключению других участков мозга, необходимых для надлежащего хранения и интеграции поступающей информации, таких как гиппокамп и таламус (5). Как результат, отпечатки травмирующих переживаний сохраняются в виде не последовательного и логичного рассказа, а обрывочных сенсорных и эмоциональных следов: зрительных образов, звуков и физических ощущений (6). Джулиан видел мужчину с вытянутыми руками, церковную скамью, лестницу, игру в покер на раздевание; он почувствовал что-то в своем пенисе, его охватил панический страх. Между тем ему в голову не приходила никакая история, объясняющая эти ощущения.

В конце девятнадцатого века, когда исследователи впервые начали систематическое изучение психических проблем, природа травматических воспоминаний была одной из центральных тем для обсуждения. Во Франции и в Англии было опубликовано огромное количество статей, посвященных так называемому «железнодорожному синдрому» – психологическим последствиям железнодорожных происшествий, которые включали потерю памяти.

Самыми же большими были достижения в исследовании истерии – психического расстройства, характеризующегося эмоциональными взрывами, склонностью к внушению, а также сокращениями и параличом мышц, которым не было объяснения с точки зрения анатомии (7). Прежде считавшаяся болезнью психически нестабильных или симулирующих женщин (само название происходит от греческого слова, означающего «матка»), истерия теперь позволила заглянуть в тайны разума и тела. Имена некоторых величайших родоначальников нейробиологии и психиатрии, таких как Жан-Мартен Шарко, Пьер Жане и Зигмунд Фрейд, связаны с ее изучением.

Ученые доказали, что в корне истерии лежит психологическая травма, в частности травма, связанная с сексуальным насилием в детстве (8). Эти ученые называли травматические воспоминания «патогенными секретами» (9) и «мозговыми паразитами» (10): как бы людям, страдающим от них, ни хотелось забыть о случившемся, их воспоминания снова и снова просачивались в сознание, погружая их в настоящий экзистенциальный ужас (11).