Бессел ван дер Колк - Тело помнит все [Какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают ее преодолеть]

Затем мы спросили их про психологическую травму, которая и привела их к участию в исследовании – многие из них были связаны с изнасилованиями. «Вы когда-нибудь внезапно вспоминали запах, исходивший от вашего насильника? – спрашивали мы. – Вы когда-нибудь испытывали те же самые физические ощущения, что и в момент изнасилования?» Эти вопросы вызвали крайне эмоциональные ответы: «Из-за этого я больше и не хожу на вечеринки, потому что дыхание с запахом спиртного вызывает у меня такое чувство, будто меня снова насилуют» или «Я больше не могу заниматься любовью со своим мужем, потому что, когда он трогает меня определенным образом, я сразу же вспоминаю про изнасилование».

В рассказах людей о приятных и травмирующих воспоминаниях было два основных различия: 1) в самой структуре воспоминаний, а также 2) в их физической реакции на них. Свадьбы, рождения детей и выпускные вспоминались как события из прошлого, истории со своим началом, серединой и концом. Никто не сообщил, что у него были периоды, когда он полностью забывал о каком-либо из этих событий.

Травматические воспоминания, напротив, были беспорядочными. Наши участники слишком отчетливо помнили некоторые детали (запах насильника, рану во лбу мертвого ребенка), однако не могли вспомнить последовательность событий или другие важные подробности (первого человека, который пришел на помощь, отвезли ли их в больницу «Скорая» или полиция).

Мы также спросили участников, как они вспоминали пережитую травму в три разных момента времени: сразу же после происшествия; когда их больше всего беспокоили их симптомы, а также в течение недели, когда проводилось исследование. Все наши травмированные участники сказали, что сразу же после происшествия не могли никому в точности описать, что именно произошло. (Это не удивит людей, которым доводилось работать на «Скорой» или в отделении неотложной помощи: люди, которых привозят после аварии, в которой погиб их ребенок или друг, от шока не могут вымолвить ни слова – они сидят, остолбенев от ужаса.) Практически у всех были неоднократные яркие болезненные воспоминания: их переполняли зрительные образы, звуки, ощущения и эмоции. Со временем активировалось еще больше сенсорных деталей и чувств, однако большинство участников также начинали улавливать в них какой-то смысл. Они начинали «понимать», что с ними произошло, и теперь могли рассказывать о случившиеся другим людям – рассказывать им историю, которую мы теперь называем «воспоминаниями о травме».

Со временем образы и яркие воспоминания стали приходить реже, однако наибольшее улучшение состояло в том, что участники смогли составить единую картину и последовательность событий. К моменту проведения исследования 85 процентов из них могли рассказать связанную историю, у которой было начало, середина и конец. Лишь несколько из них по-прежнему не могли вспомнить некоторые важные подробности. Мы обратили внимание, что наиболее обрывочными были рассказы у тех пятерых, которые, по их словам, пережили насилие в детстве – их воспоминания по-прежнему приходили к ним в виде образов, физических ощущений и сильных эмоций.

По сути, наше исследование подтвердило наличие двойной системы памяти, описанной Жане вместе с коллегами из Сальпетриера более чем за сто лет до этого.

Травматические воспоминания в корне отличаются от тех историй, которые мы рассказываем о прошлом. Они диссоциированы: отдельные ощущения, которые поступили в мозг в момент травмы, не складываются должным образом в единую историю, часть автобиографической памяти.

Пожалуй, самым важным результатом нашего исследования стало то, что полное воспоминание о травме со всеми связанными с ней чувствами необязательно приводит, как заявляли в 1893 году Брейер и Фрейд, к ее разрешению. Наше исследование не подтвердило идею о том, что язык способен заменить действия. Большинство из наших участников могли рассказать связанную историю, одновременно с этим ощущая связанную с ней боль, однако их продолжали преследовать невыносимые зрительные образы и физические ощущения. Исследования эффективности современной экспозиционной терапии – основы когнитивно-поведенческой терапии – дают такие же неутешительные результаты: у большинства пациентов, прошедших курс лечения такой терапией, продолжают наблюдаться тяжелые симптомы ПТСР спустя три месяца после его окончания (27). Как мы с вами убедимся, возможность выразить случившееся словами способна преобразить человека, однако это не всегда помогает устранить яркие болезненные воспоминания, улучшить концентрацию или способствовать большей вовлеченности в собственную жизнь и снижению чрезмерной чувствительности к разочарованиям и обидам.

Никому не хочется вспоминать пережитую психологическую травму. В этом плане общество в целом мало отличается от самих жертв. Нам всем хочется жить в безопасном, контролируемом и предсказуемом мире, а жертвы ужасных событий напоминают нам о том, что это не всегда так. Чтобы понять психологическую травму, нам необходимо переступить через наше естественное нежелание сталкиваться с этой правдой и вырабатывать в себе смелость выслушивать слова жертв.

В своей книге «Свидетельства холокоста: Руины памяти» (1991) Лоуренс Лангер рассказывает про свою работу в видеоархиве Фортунофф при Йельском университете: «Слушая рассказы жертв холокоста, мы воссоздаем мозаику свидетельств, которые постоянно растворяются в бездонных слоях незавершенности (28). Мы ломаем голову над началом истории, которая никогда не будет законченной, сталкиваясь с рассказами запинающихся очевидцев, которые зачастую сводятся к подавленному молчанию, вызванному невыносимым копанием в глубинах памяти». Как сказал один из таких очевидцев: «Если вас там не было, то вам будет сложно описать и объяснить, каково это было. То, как ведет себя человек под сильнейшим стрессом – это одно, а вот выразить это словами кому-то, кто никогда не сталкивался с подобной степенью жестокости, кажется несбыточной фантазией».

Другая жертва, Шарлотта Дельбо, описала свое двойственное существование после Освенцима:

«В лагере была не я, это был не тот человек, который сидит сейчас напротив вас. Нет, это кажется слишком невероятным. И все, что случилось с этим моим другим «Я», которое было в Освенциме, не волнует меня нынешнюю, не беспокоит меня, настолько отличаются глубокие и общие воспоминания… Без этого разделения я бы не смогла вернуться к жизни» (29).

Она говорит, что даже у слов имеется двойное значение: «В противном случае человек [из лагеря], которого неделями мучила жажда, никогда не сможет сказать: «Я умираю от жажды, давай заварим чай». Жажда [после войны] снова стала обычным словом. С другой стороны, когда мне снится жажда, которую я испытывала в Биркенау [место, где в Освенциме уничтожали людей], то я вижу себя такой, какой была тогда – измученной, лишенной рассудка, еле стоящей на ногах» (30).