Геральд Хютер - Спасите игру! Ведь жизнь — это не просто функция

Ну, в конце концов, неважно. Для нас главное в другом: будучи гражданином двух миров, человек подвергается двойной опасности. С одной стороны, можно стать апостолом морали и, подобно якобинцам, начать устанавливать нравственный закон огнём и мечом, оказавшись рабом разума и деспотом для тела и души. И в то же время легко впасть в чувственное распутство, и тогда человек будет рабом своего тела и чувств, которые станут деспотически распоряжаться разумом, примерно как это произошло с упаднической аристократией в эпоху барокко.

Шиллер пустился на поиски золотой середины: между Революций и Реставрацией, якобинцами и аристократами, но прежде всего — между природой и духом. Должна же быть у нас возможность жить так, чтобы ни дух не угнетал природу, ни инстинкты не порабощали разум! Должно найтись промежуточное состояние, при котором обе силы в человеке пребывали бы в равновесии, в котором он не подвергался бы принуждению ни со стороны рацио, ни со стороны своей физической природы! И такое состояние, состояние внутреннего баланса и гармонии, действительно есть — состояние игры. Как это объяснить?

Этот вопрос вынуждает нас сказать ещё несколько слов о красоте — состоянии, при котором тело и дух находятся в равновесии. Лучше всего в этом можно разобраться на примере той области, в которой Шиллер чувствовал себя как рыба в воде, — литературы. Один из ключевых моментов его учения о поэтике состоит в том, что прекрасный персонаж — это тот, у кого разум не порабощает человеческую природу, а инстинкты не заставляют забыть мораль. Он одновременно естественен и разумен.

В прекрасном человеке природа и дух играют между собой.

И так как красота есть плод этой игры, то игра является непременным условием свободы; и не просто какой-то свободы, но именно той, что действительно делает человека свободным, потому что высвобождает его потенциал. Поэтому Шиллер говорит: «Человек должен только играть красотою и только красотою одною он должен играть» [31] Ebd., S. 617f. .

Но верно ли это? Предоставим слово самому Шиллеру: «Однако, — давно желали вы возразить мне, — не принижается ли красота тем, что она приравнивается к игре и пустейшим предметам, которые всегда обозначались именем игры? Не противоречит ли понятию разума и достоинству красоты — которая ведь рассматривается как орудие культуры — ограничение красоты простою игрою, и не противоречит ли опытному понятию игры, — которое может существовать и после исключения всего, что касается вкуса, — ограничение игры одною лишь красотою?» [32] Ebd., S. 616. (Письмо 15).

В ответе самого Шиллера на этот вопрос содержится обоснование того, почему он так высоко ставит игру: «Однако что же мы назовем простою игрою теперь, когда мы знаем, что из всех состояний человека именно игра и только игра делает его совершенным и сразу раскрывает его двойственную природу?.. Встречающаяся в действительности красота вполне соответствует встречающемуся в действительной жизни побуждению к игре; однако идеал красоты, выставленный разумом, вместе с тем выставляет и идеал побуждения к игре, который человек должен иметь пред глазами во всех своих играх» [33] Ebd., S. 616f. .

Таким образом, результатом размышлений Шиллера об игре и красоте становится мера, точка отсчёта для того самого эстетического воспитания человека, идею которого он разворачивает: человек должен играть, и играть так, чтобы результатом игры становилось прекрасное. И когда Шиллер говорит, что человек лишь тогда в полной мере человек, когда играет, — это верно для любых игр, но лишь пока и поскольку они красивы. А красивы они, если раскрывают пространство свободы, просторы, в которых можно объединить природу и дух — будь то литература, театральные подмостки, танец или искусство разбивки сада, столь ценившееся в эпоху рококо. Самая характерная черта шиллеровского homo ludens: он связывает воедино свободно-креативную и репрезентативную стороны игры, одновременно и воспитывает при помощи красоты и воспитывается красотой. Поле его деятельности — искусство. В художественном творчестве он снова и снова воплощает игру духа и природы, приходя тем самым к жизненному равновесию. Он играет, творя.

В философии Шиллера идеалом свободного и прекрасного человека становится художник, творец, ни от кого не зависимый в своём творчестве. Этот идеал актуален и сегодня. Ведь, между нами говоря, не так уж много современное общество порождает людей свободного и прекрасного духа. Конечно, коучи и кризисные менеджеры только и твердят, что о креативности и духовной свободе, но редко кто наберётся смелости и вправду допустить такую свободу, уж не говоря о том, чтобы культивировать её или поддерживать. Но даже когда есть готовность к этому, не хватает понимания того, что для развития креативности и духовной свободы необходимы как раз такие человеческие качества, которые нам даёт игра.

Призыв «Спасите игру!», с точки зрения Шиллера, будет означать: дайте пространство и дайте время свободной игре, творящей красоту, независимой как от бизнеса, так и от потребления в сфере культуры.

Для поколения после Шиллера спасти игру означало даже больше — спасти жизнь! Спасти мир! Примерно такими словами можно выразить настрой поколения, которое после 1800 года унаследовало идеи Шиллера. Мы говорим о романтиках, поколении, первопроходцами которого стали Фридрих Шлегель и Фридрих фон Гарденберг, он же Новалис.

Романтики в первую очередь выступили ярыми поклонниками Шиллера. Рюдигер Сафрански с полным основанием пишет: «Шиллер своими идеями эстетического воспитания сделал большую заявку на будущее, он придал искусству и литературе беспрецедентно высокое значение. Осознание автономии искусства, смелое приглашение к масштабной игре и к возвышенному бескорыстию, обещание целого в малом — всё это вместе обеспечило романтизму широкую популярность» [34] Rüdiger Safranski: Romantik. Eine deutsche Affäre, München: Hanser 2007, S. 47. .

Романтики страдали оттого, что Французская революция пошла по ложному пути, и мечтали о новом, о лучшем мире, где можно будет жить по-настоящему, в свободной общности — о мире игры, который будет способствовать тому, чтобы не только искусство, но каждый человек выполнял своё предназначение. Они горько сожалели, что триумфально завоёвывает мир тот экономический рационализм, который Макс Хоркхеймер так удачно называет инструментальным рассудком [35] Max Horkheimer: Zur Kritik der instrumentellen Vernunft, Frankfurt/Main: Fischer 1986. . Шлегель и Новалис тоже не желали мириться с «выгодой» как новым идолом эпохи, они страдали от фрагментации человека и общества. Подобно Шиллеру, они делали ставку на то, что силой искусства и игры можно вернуться к жизни единой и целостной. Как пишет об этом Шлегель: