Геральд Хютер - Спасите игру! Ведь жизнь — это не просто функция

Но что потом? Во что это должно вылиться? Этот вопрос поднимал уже Эйхендорф: «Мне мало игры поэзии, — восклицал этот пылкий романтик, — да поможет мне Бог совершить нечто справедливое!» [46] Eichendorff, zit. n. Safranski: Romantik, S. 215. Как бы чудесно ни начиналось романтизирование мира, оно упёрлось в тупик: играя, романтики завоевали широчайшие просторы игры-жизни. Однако оказалось, что, кроме самого романтического художника, на этих просторах и нет никого. Он может играть сколько душе угодно: но вот показать-то своей игрой ему нечего, кроме самого игрового пространства бесконечности, которое он снова и снова изучает, открывает и отображает в бесконечных играх. В играх романтиков кроется опасность заиграться. Эта стрелка указывает в направлении авангардистского l’art pour l’art — искусства для искусства — которое истрачивает себя, новыми и новыми изысками покоряя игровое пространство, забывая, во что, собственно, идёт игра.

На фундаменте романтически-иронической игры выстроено всё здание авангарда XX столетия. Авангард постоянно отрицает сам себя и видит своей важнейшей задачей порождение всё новых и новых игровых пространств — на которых нечего играть. И тут-то игра авангарда прекращает быть игрой; отрицая любые формы репрезентации и не признавая ни форм, ни границ, она теряет игровой характер и застывает, принимая вид серьёзнейшего лозунга: искусство должно защищать жизнь от деформаций со стороны рационализма. Конечно, игровую лёгкость он при этом теряет. Авангард больше не улыбается: ведь он совсем забыл о богах. То, что Новалис признавал патологией времени в эпоху, когда романтизм ещё «бегал в школу», вновь стало характерно для устроенных на его почве игровых площадок авангарда: «Где нет богов, там бродят призраки» [47] Novalis: «Die Christenheit oder Europa» (1799), in: Ders.: Werke in einem Band, ausgew. v. Hans-Dietrich Dahnke, 4. Aufl., Berlin, Weimar: Aufbau 1989, S. 325–346, hier S. 342. . Так романтизм, в истоке которого — намерение спасти игру, в конце концов, пришёл к закату. Однако у него есть, чему поучиться: для игры нужны не только мудрость и свобода, но ещё и настоящая, неподдельная живость. Игра размывает привычную структуру и устоявшийся порядок жизни. Играя, мы погружаемся как раз в тот потенциал, развитие которого и делает нас живыми. В игре нам открываются новые перспективы.

Спасение игры — задача романтическая в лучшем смысле этого слова; ведь для этого нужно найти волшебное слово, тот цветок папоротника, который способен изгнать рутину. Да, в романтической игре есть что-то от моды. Но в игре с мудростью греков и с шиллеровской свободой, и она доказала, что чего-то стоит: романтическая игра ищет путь к раскрепощению потенциала, путь к первоисточнику.

Жизнь, свобода, первозданность: вот три ключевых слова, которые помогают нам выйти к пониманию игры в прошлом и именем которых мы призываем к спасению игры в настоящем. Однако и это ещё не всё. Нам нужен ещё один гроссмейстер Игры: Фридрих Ницше. Тот самый Ницше, который сказал: «Я не знаю лучшего пути встретиться с великой задачей, чем игра» [48] Friedrich Nietzsche: «Ecce Homo», in: KSA 6, S. 255–374, hier S. 297. . Или: «Всё становилось для меня игрой» [49] Friedrich Nietzsche: «Nachgelassene Fragmente, Sommer 1888», 20 [40], in: KSA 13, S. 549–577, hier S. 556. . Игра для него — надёжное средство не только раскрытия потенциала, но и его развития и становления.

«Что означает быть зрелым мужем? — это означает вновь обрести ту серьёзность, которую имел, будучи ребёнком: в игре» [50] Friedrich Nietzsche: «Jenseits von Gut und Böse», in: KSA 5, S. 9–243, hier S. 90. .

Куда уж яснее; если даже вам не хватает в этой фразе оттенка творчества или искусства, как у Платона или у Шиллера, всё равно она невероятно близка общему гласу Магистров Игры: человек, чтобы по-настоящему быть человеком, должен играть; и не только ребёнком, но и став взрослым. Итак, Ницше вступает в круг мудрецов — знатоков Игры, воспевавших её как ту форму жизни, которая как никакая другая подобает жизни человеческой, цветущей и созревающей в игре. Без преувеличения, в Ницше можно признать одного из ведущих апологетов игры девятнадцатого столетия, и его влияние распространится далеко в будущее.

Девятнадцатый век по сравнению с восемнадцатым совсем другой. Это время индустриализации. Все романтические попытки сопротивления триумфальное шествие экономизма и инструментального рассудка небрежно отшвырнуло прочь. Человек всё больше и больше осознавал себя носителем функции или участником рынка. Главное — обеспечить себе прочное место на рынке или на полях сражений великой жизненной борьбы. Не случайно Чарльз Дарвин, подобно некоему Адаму Смиту, создаёт теорию эволюции по лекалам тогдашней либеральной экономики.

Какой был смысл играть в старые игры? В Политику или Двор буржуазный мир XIX столетия уже не играл; у него были другие игрушки — Деньги и Власть, как это хорошо показано в романе Достоевского «Игрок». Когда в буржуазную эпоху Ницше подаёт голос в защиту игры, он делает это как человек, который сам себя считает «несовременным». И именно это делает его интересным для нашего проекта защиты Игры.

Следуя путём Гераклита, Ницше также считает мир игрой. Точно так же, как Платон, он побуждает человека осознанно включиться в игру мироздания. Но не в качестве шиллеровского свободного художника, создателя прекрасных шедевров, и как романтический волшебник, очаровывающий мир. Перед нами человек, становящийся творцом-художником собственной жизни — и созидающий ее, как произведение искусства. В этом и проявился почерк гения Ницше: он претворил эстетическую программу Шиллера и романтиков в практику само-образования, в искусство жизни. Игра, в которую играет Homo ludens Ницше — это его собственная жизнь. И играет он не во славу богов — ведь боги для него умерли раз и навсегда — а во славу себя самого; играя, он демонстрирует себя миру — и может над ним господствовать. Ницше рано сделал первый шаг в этом направлении. Ещё в 1872 году в работе «Рождение трагедии из духа музыки» он излагает учение, которое назовёт потом «метафизикой художника», и основная мысль которого состоит в том, чтобы разглядеть искусство при помощи оптики жизни [51] Friedrich Nietzsche: «Die Geburt der Tragödie», in: KSA 1, S. 9–156, hier S. 13 f. . Свою первую большую книгу Ницше посвящает тому, чтобы определить значение художественного творчества при помощи анализа фундаментальных жизненных сил, лежащих в основе искусства. Этот метод позволяет ему затем сделать следующий шаг: развернуться на 180 градусов и на основе искусства сформулировать теорию подлинной жизненности. В результате он создал фундамент философии искусства жизни, призывая своих читателей играть жизнь, стать художниками-творцами самих себя.