Геральд Хютер - Спасите игру! Ведь жизнь — это не просто функция

«Фантазия и шутка должны для тебя стать едиными и должны стать Всем! — утверждай любимые фантазии и извлекай серьёзное из игры, так ты найдёшь середину и вновь обретёшь почитаемое искусство, но уже освещённое высшим светом» [36] Friedrich Schlegel: «Ideen» (1800), in: Ders.: Werke in zwei Bänden, Bd. 1, ausgew. v. Wolfgang Hecht, 2. Aufl., Berlin, Weimar: Aufbau 1988, S. 261–284, hier S. 277 (§ 109). .

Игровая терапия, которую Шлегель прописал своему времени — это поэзия, точнее, «прогрессивная универсальная поэзия», при помощи которой он намеревается «сделать жизнь и общество поэтическими» [37] Friedrich Schlegel: «Fragmente» (1798), in: Ders.: Werke in zwei Bänden, Bd. 1, ausgew. v. Wolfgang Hecht, 2. Aufl., Berlin, Weimar: Aufbau 1988, S. 187–259, hier S. 204 f. (Nr. 116). . Эта, как он называет свой проект, «романтическая поэзия», призвана стать чем-то наподобие игры в зеркало: она должна содержать опережающую рефлексию и одновременно предлагать перемены; в ней мир мог бы увидеть себя в новой перспективе и таким образом освободиться от неотступного влияния прагматического рассудка. «Однако для этого нужно понять, — замечает Сафрански по поводу подхода Шлегеля, — что жизнь, по всей вероятности, есть не что иное, как великая игра. Главное — увидеть в себе актёра на сцене, участника всемирного спектакля» [38] Safranski: Romantik, S.61. . Словами самого Шлегеля: «Все священные игры искусства суть лишь отдалённые образы бесконечной мировой игры, вечно творящего себя произведения искусства» [39] Schlegel: «Gespräch über die Poesie», S. 168. .

Со-участвовать в игре жизни, чтобы вновь очаровать мир волшебством и остановить победоносное шествие инструментального рассудка, — так можно кратко выразить программу раннего романтизма. «Да будет человек, — с неизменным пафосом поучал Новалис, — мастером бесконечной игры, и да забудет он все глупые стремления ради вечной, питающейся самой собой и бесконечно нарастающей услады» [40] Novalis: «Die Lehrlinge zu Sais» (1798), in: Ders.: Werke in einem Band, ausgew. v. Hans-Dietrich Dahnke, 4. Aufl., Berlin, Weimar: Aufbau 1989, S. 71–106, hier S. 92. . Мы видим, насколько далеко готовы были зайти романтики, ставя перед собой задачу спасения игры. Но насколько далеко простиралась их программа?

Спросим себя, к какой же игре нас приглашают романтики? Ответ даёт Новалис:

«Мир должен быть романтизирован. Так мы вновь обретём изначальный смысл. Романтизировать значит ни что иное, как качественно потенциировать. (…) Когда я придаю обыденному высший смысл, когда я на обычное смотрю как на таинственное, когда я известное возвожу в ранг непознанного, когда вижу в конечном облик бесконечного — это значит, что я романтизирую» [41] Novalis: «Vorarbeiten» (1798), in: Anne Bohnenkamp (Hrsg.): Es geht um Poesie. Schönste Texte der Romantik, Frankfurt/Main: Fischer 2013, S. 45 f. (Abs. 105). .

Homo ludens становится здесь своего рода волшебником, художником, заклинание которого заставляет мир петь, а людей делает участниками великой игры мироздания — совершенно так, как в 1835 году, на исходе великой эпохи романтизма, написал об этом Эйхендорф в стихотворении «Лозоходство» (Wünschelrute):

До сих пор Большая Игра романтиков напоминала шиллеровский проект эстетического воспитания. У Шлегеля, когда он говорит: «…В том-то и состоит начало всякой поэзии, чтобы упразднить ход и законы разумно мыслящего разума и вновь погрузить нас в прекрасный беспорядок фантазии, в изначальный хаос человеческой природы, для которого я не знаю более прекрасного символа, чем пестрое столпотворение древних богов» [43] Schlegel: «Gespräch über die Poesie», S. 184. , — можно разглядеть даже мудрую улыбку Сократа, соединяющую в счастливой гармонии аполлонический дух порядка и дионисийскую силу хаоса. Однако внимательный мыслитель увидит, что прорыв романтизма принял другое направление, романтики ушли как от Шиллера, так и от Платона и пробили вход в эпоху модерна. Инструментом, которым воспользовался для этой работы Шлегель, стала игра иронии.

Стратегия, которую он выбирает, восходит к концепции «бесконечного». Ведь именно об этом говорят и романтизм в целом, и сам Шлегель: их главная мысль состоит в том, чтобы защитить жизнь, содержащую бесконечный потенциал возможностей, от узкорационального и целенаправленного подхода, который её деформирует. Они стремятся выпустить на свободу волшебство жизненных сил и опрокинуть научно-предметную картину мира. Что ж удивляться тому, что Шлегель провозглашает высокую ценность непонимания: «Поистине, вы бы испугались, если бы весь мир, как вы того требуете, можно было бы понять, подойдя к нему всерьёз. Не создан ли сам этот бесконечный мир пониманием из непонятного, из хаоса?» [44] Friedrich Schlegel: «über die Unverständlichkeit» (1800), in: Werke in zwei Bänden, B. 2, ausgew. v. Wolfgang Hecht, 2. Aufl., Berlin, Weimar: Aufbau 1988, S. 197–211, hier S. 209.

Игра иронии воздаёт должное непонятности мира, который не подлежит логическому осмыслению. Приём, используемый Шлегелем, состоит в том, что он помещает всё, в понимании чего мы совершенно уверены, в перспективу непонятного, и таким образом отрицает. Кажущаяся прочность привычных понятий сразу становится хрупкой. Контуры известного размываются, поверхности покрываются порами, и сквозь них проступает неуловимая разумом основа: океан возможностей, море неслыханного, непрожитого потенциала, хаос, благодаря которому всё всегда может быть другим — источник, порождающий жизнь.

Не случайно излюбленные романтиками метафоры — это тьма и сумрак. Когда все предметы теряют чёткость контуров, когда мир становится недоступен восприятию — то на поверхность, как в игре иронии, выступает непознаваемое; человек не прикован более к рациональному мышлению с его понятийным аппаратом. А если так, ничего удивительного нет в том, что романтикам свойственна особая внутренняя связь с ночной порой. Новалис пишет «Гимны к ночи», яркий резонанс в кружке братьев Шлегелей получает стихотворение Гёльдерлина «Ночь», и cantus firmus всей поэзии Эйхендорфа — мистический «полусвет»:

Главная идея Шлегеля заключается в том, что если поэзия и ирония обращают знакомый мир в неизведанную страну тайн, то человек вновь вовлекается в игру. Он снова может приняться играть, ибо по ту сторону инструментального рассудка и рационального расчёта для него открывается полное таинственной игры пространство тёплой романтической ночи. Там он свободен, может творить, даёт выход своему потенциалу и играет им.