Карл Юнг - Архетипы и коллективное бессознательное [litres]

64Картина, которую я нарисовал в отношении анимы, далеко не полная. Хотя она может быть хаотическим призывом к жизни, есть в ней нечто необыкновенно значимое, тайное знание или сокровенная мудрость, которые самым любопытным образом контрастируют с ее иррациональной эльфической природой. Здесь я бы хотел вновь обратиться к ранее упомянутым авторам. Райдер Хаггард называет Ее «Дочерью Мудрости»; у Бенуа царица Атлантиды владеет замечательной библиотекой, в которой есть даже утраченная книга Платона. Елену Троянскую в ее перевоплощении спасает из публичного дома в Тире мудрый Симон Маг, которого она сопровождает в странствиях. Я не зря не упомянул об этом весьма характерном аспекте анимы ранее, ибо при первой встрече с нею человек отмечает все что угодно, но только не мудрость [34] Здесь я обращаюсь к общедоступным примерам, а не к клиническому материалу. Для нашей цели их вполне достаточно. . Данную особенность видит лишь тот, кто находится с анимой в постоянном контакте. Только в полной мере осознав всю сложность этой задачи [35] То есть примирившись с содержанием коллективного бессознательного в целом. Такова конечная цель процесса интеграции. , человек начинает понимать, что за всеми ее жестокими выходками кроется некая цель, отражающая высшее знание законов жизни. Именно самые неожиданные, самые хаотичные вещи раскрывают глубинный смысл. Чем больше он познан, тем быстрее теряет анима свой порывистый и компульсивный характер. На пути потока хаоса постепенно вырастают волнорезы; осмысленное отделяется от бессмысленного. Когда они более не идентичны, уменьшается и сила хаоса; смысл теперь наделен силой содержательности, а бессмыслица – силой бессодержательности. Возникает новый космос. Все это – отнюдь не новое открытие медицинской психологии, а древнейшая истина: из богатейшего опыта, накопленного человеком, рождаются знания, которые отец может передать сыну [36] Хороший пример – Gustav Schmaltz, Östliche Weisheit und Westliche Psychotherapie. .

65Мудрость и глупость в эльфическом существе не только кажутся одним и тем же, они есть одно и то же, пока представлены анимой. Жизнь и безумна, и содержательна одновременно. Если не смеяться над первым и не размышлять над вторым, жизнь становится чрезвычайно тусклой. Все тогда приобретает до предела уменьшенный размер: и смысл, и бессмыслица. Если задуматься, ничто не обладает смыслом, ибо когда не было мыслящего человека, не было и того, кто мог истолковать происходящее. Толкования существуют только для тех, кто не понимает; только те вещи, которые мы не понимаем, имеют некий смысл. Человек пробудился в мире, которого он не понимал; вот почему он стремится истолковать его.

66Таким образом, анима и жизнь бессмысленны, поскольку не предлагают толкований. Однако они обладают доступной истолкованию сущностью: в любом хаосе есть космос, в любом беспорядке – скрытый порядок, во всяком непостоянстве – строгий закон, ибо все сущее основано на собственных противоположностях. Чтобы осознать это, требуется мыслящий в антиномических суждениях разум человека. Вступив в соприкосновение с анимой, в полной мере прочувствовав ее хаотическую причудливость, он сможет заподозрить скрытый порядок, уловить некий план, смысл, цель, выходящие за рамки ее природы, даже «постулировать» их. Впрочем, последнее не соответствует истине. В реальности мы не располагаем способностью к холодным рассуждениям; нам не помогают ни наука, ни философия, а традиционные религиозные учения позволяют сделать это лишь в весьма ограниченной степени. Мы запутались в бесцельных переживаниях, и наш интеллект со всеми его категориями тут бессилен. Человеческие интерпретации оказываются несостоятельными, ибо сложилась тревожная ситуация, к которой не подходит ни одно из традиционных обозначений. Это момент крушения. Мы погружаемся в бездну – Апулей называет это «разновидностью добровольной смерти». Это отказ от наших собственных возможностей, не искусственно вызванный, но навязанный самой природой. Это не добровольное повиновение и смирение, облаченное в одежды морали, а полное, недвусмысленное поражение, увенчанное паническим страхом деморализации. Когда рушатся все основания и подпоры, когда в тылу не остается ни малейшего укрытия, только тогда возникает возможность переживания архетипа, ранее скрытого в значимой бессмысленности анимы. Это архетип смысла , подобно тому как анима есть архетип самой жизни .

67Нам кажется, будто смысл – по сравнению с жизнью – есть более позднее явление, поскольку мы (не без оснований) полагаем, что сами придаем его чему-нибудь, и верим (и на это мы, без сомнений, равно имеем право), что огромный мир может существовать и без нашего истолкования. Но каким образом мы придаем смысл происходящему? Из какого источника в конечном счете мы его извлекаем? Формами, которыми мы пользуемся для придания смысла явлениям и событиям, служат исторические категории, восходящие к туманной древности – факт, который обычно не принимают в расчет. В своих толкованиях мы прибегаем к языковым матрицам, которые, в свою очередь, восходят к первичным образам. С какой бы стороны мы ни подходили к этому вопросу, повсюду мы сталкиваемся с историей языка, с образами и мотивами, которые возвращают нас к примитивной Стране чудес.

68Возьмем, к примеру, слово «идея». Оно восходит к платоновскому понятию εϊδος ; вечные идеи есть первообразы, которые хранятся έν ύπερουρανίω τόπῳ (в поднебесном дворце) в виде вечных, трансцендентных форм. Они предстают перед нами как «imagines et lares» или как образы в сновидениях и откровениях. Или возьмем, например, понятие энергии как толкование физических событий. Раньше это был тайный огонь алхимиков, или флогистон, или присущая материи теплоносная сила, подобная «первичному теплу» стоиков или гераклитовому πϋρ άεì ξϖον (вечно живому огню), граничащему с первобытным представлением о всепронизывающей жизненной силе, силе роста и магического исцеления, обычно называемой маной .

69Я не буду приводить множество примеров. Это не нужно. Достаточно знать, что не существует ни единой важной идеи или воззрения, которые бы не имели исторических корней. Все они в конечном счете основаны на первичных архетипических формах, возникших в то время, когда сознание не думало , а только воспринимало . «Мысль» была объектом внутреннего восприятия и ощущалась как внешнее явление – так сказать, виделась или слышалась. Мысль была, по существу, откровением, чем-то, навязанным извне или убедительным в силу своей непосредственности и актуальности. Мышление такого рода предшествует примитивному эго-сознанию, которое является скорее его объектом, нежели субъектом. Однако современный человек еще не достиг последней вершины сознания; следовательно, и нам свойственно предсуществующее мышление, о котором мы не имеем представления, пока опираемся на традиционные символы – или, говоря языком сновидений, пока не умрет отец или король.