Джеймс Карс - Конечные и бесконечные игры

Мы не замечаем этой иронии, пока продолжаем скрывать от самих себя очевидное: природа не позволяет собой владеть. Принцип Ф. Бэкона работает в обе стороны: если нам нужно покориться, чтобы подчинять, то наше превосходство будет выражаться только в подчинении. Не бывает неестественных действий (в английском языке «nature» – природа и «natural» – естественный – однокоренные слова). Ничто не может быть сделано против природы, а тем более вне ее. Поэтому невежество, которого мы могли бы избежать, неотрывно наблюдая за природой, настигает нас снова. То, что мы, по нашему мнению, читаем в природе, мы в природу сами вписываем. В процессе познания природа отвечает на наши вопросы, но ее ответы зависят не только от ее устройства, но и от нашего способа постановки вопросов (В. Гейзенберг).

Мы говорим не об обычном невежестве, не о том, что мы могли бы знать что-то, но не знаем, а о самой глубинной форме невежества: то, что разум просто не может понять.

Без масок, осознавая непреодолимое ограничение любой нашей попытки увидеть, мы возвращаемся к идеальной тишине природы. Это настолько полная, завершенная тишина, что мы даже не сможем узнать, о чем она и что означает. И познавая эту тишину, мы учимся понимать, что между природой и тем, что мы думаем и говорим, нет ничего похожего. И эта тишина противоречива, это молчание совсем не отупляет нас, оно является незыблемым условием для самого возникновения разума. Природа становится источником образного мышления, потому что сталкивает нас с абсолютными различиями.

Образное представление – это сопоставление похожего и непохожего, в котором они никогда не могут перейти в состояние друг друга. Метафоричность требует несводимости, невозмутимого равнодушия сторон друг к другу. Сокол может быть «дофином дневного света», только у дневного света не может быть дофина, если он вообще не связан с дофинами.

Метафоричность лежит в основе и языка, ведь неважно, о чем идет речь, он остается языком, абсолютно отличным от того, о чем он говорит. Это значит, что мы никогда не сможем найти сокола, только слово «сокол». Говорить, что существует сокол, а не «сокол», значит предполагать, что мы знаем, что это такое, что мы можем видеть его полностью, т. е. говорить как сама природа.

Невысказанность природы есть сама возможность языка.

Наши попытки взять власть над природой, быть Мастерами Игры в нашем противостоянии с ней – это попытка лишить себя языка. Это нежелание принять природу как «природу». Это то же самое, что оглушить самих себя до метафоры, сделать природу чем-то настолько понятным, чтобы она, по сути, стала продолжением необходимых нам и желанных разговоров. Охотник убивает не оленя, а метафору оленя – «оленя». Убийство оленя – это не поступок против природы, это поступок против языка.

Убивать значит довести до молчания, которое останется молчанием. Это сокращение непредсказуемой жизненности до предсказуемой массы, трансформация незнакомого в известное. Это избавление себя от заботы о своем ином проявлении.

Учителя физики смотрят на объекты в рамках границ, изученных физикой, те же, кто видят лимиты, которыми они ограничивают пространство вокруг объектов, преподают «физику». Для них физика – это «поэзия».

Если природа – это область невысказываемого, история – сфера высказываемого. По факту, мы не можем говорить о том, что само по себе не является историческим. Студенты-историки , как и студенты- природоведы, верят, что найдут что-то объективное, непосредственные описания событий. Они смотрят на жизнь других, отмечают моменты, в которых она была ограничена временными условиями. Но никто не смотрит на само время, да и не может смотреть, даже если это собственный возраст, без того, чтобы посмотреть извне этого возраста. За пределами истории для таких обозревателей спрятаться негде, как и нельзя найти преимуществ за пределами природы.

История – это гениальная драма, и постоянно возникающие неожиданности в ней заставляют нас вписывать ее в какие-то границы, перелистывать ее в поисках шаблонов для понимания повторений в будущем. Иногда историки говорят о трендах, циклах, течениях, силах, как будто стараются описывать природные события. Такими действиями они лишают себя истории, смотрят с перспективы вечности, верят, что любая изучаемая история относится к кому-то, а не к ним самим, а каждый процесс наблюдения направлен на историю, но не является историческим сам.

Именно поэтому выдающиеся историки отклоняют предположение наблюдателей природы, что процесс наблюдения является природным явлением. Историки, принимающие себя как исторических личностей, вообще отказываются что-либо объяснять.

Такая история самопознания сочетается со способом дискурса, который называют повествованием.

Как и объяснение, повествование отвечает за последовательность событий и приведение истории к концу. Однако нет такого требования, который делал бы такие условия обязательными. В подлинной истории нет таких законов, которые вообще рассматривали бы обязательным хоть какое-то действие. Пояснения позволяют поместить все возможности в контекст необходимого, в повествовании все необходимые условия включаются в контекст возможного.

Объяснение может содержать в себе какую-либо степень неизвестности, но оно не связано со свободой в ее широком понимании. Мы ничего не объясняем, когда говорим, что люди делают, вне зависимости от того, что они делают, ведь это их решение заниматься такой деятельностью. Что касается повествования, в нем причинности нет места вообще. Истории не получится, если мы покажем, что они делают то, что делают, потому что так получилось – причины лежат в генетике, социальных обстоятельствах, влиянии богов.

Пояснения подходят к проблемам с точки зрения их конечности. В повествовании поднимаются вопросы, которые не рассматриваются как конечные: они не заканчиваются так, как они должны, а так, как получилось. Объяснения указывают на необходимость дальнейшего расследования. Повествование предлагает нам переосмыслить то, что, как мы думали, мы знали.

Молчание природы – это возможность языка. Язык – это возможность истории.

Хорошие объяснения оцениваются так не потому, что кто-то хорошо говорит. Та сущность, смысл которой объясняется, не является субъектом истории. Если я объясняю тебе, почему холодная вода тяжелее и опускается на дно емкости, а лед всплывает на поверхность, я не утверждаю, что мои объяснения будут правдивыми только сейчас и не позже.

Объяснение является истинным всегда и в любое время.

Однако то, что я захотел объяснить именно это, именно вам, именно в это время и в этом месте, – историческое событие. Это событие, повествование о нашем отношении друг к другу. Поэтому должна быть причина для разговора такого содержания. Объяснения не являются актом щедрости со стороны говорящего, просто потому что лед всплывает. Я ничего вам не могу объяснить, если только я вначале не обращу ваше внимание на несостыковки в ваших знаниях, в понимании связей между объектами или на аномальные проявления, которые нельзя объяснить никаким законом. А вы не услышите моих объяснений, пока не признаете себя ошибающимся.