Николай Государев - Треугольный человек

Тот медведь у нас зовется Железная Шерсть, а леший — просто Лес. И женщин любят они, и тот и другой, до лютого лакомства. Пойдет женщина или даже невинная в бор за хворостом, за ягодой — глядишь, затяжелела: плачет и кается — меня, говорит, Лес осилил. А иная на медведя жалуется: повстречал-де Железная Шерсть и блуд со мной сотворил — могла ли от него спастись! Вижу, идет на меня, пала ниц, а он подошел, обнюхал, — мол, не мертва ли? — завернул на мне свитку… задавил меня… Только правду сказать, нередко лукавят они: случается даже с отроковицами, что сами они прельщают его, падают наземь ничком и, падая, еще и обнажаются, как бы нечаянно. Да и то взять: трудно устоять женщине что перед медведем, что перед лешим, а что будет она оттого впоследствии кликуша, икотница, о том заранее не думает. Медведь — он и зверь и не зверь, недаром верят у нас, что он может, да только не хочет говорить. Вот и поймешь, до чего женской душе прельстительно иметь такое страшное соитие! А про лешего и говорить нечего — тот еще страшней и сладострастней… сбросит порты с лохматых ног, навалится сзади, щекочет обнаженную, гогочет, хрюкает и до того воспаляет ее, что она уже без сознания млеет под ним, — иные сами рассказывали…»

Все остальное — вне полового контрастирования — черты партнера в любви-страсти несущественны или идеализируются, интерпретируются только в одну положительную сторону.

Корыстен ли человек, ослепленный страстью? Другими словами, ищет ли он всего-навсего удовлетворения физиологической потребности? Нет, ему отрадно служить Идеалу, он благодарен любому проявлению внимания к себе Кумира, покорен воле Божества. Он страдает подозрениями, ревностью («страсть» и «страдание» в русском языке почти синонимы).

К осознанной контролируемой, целевой любви между полами следует отнести любовь-уважение. Это, как правило, счастливая семейная пара. Господствует установка сделать супругу (е) приятное, уступить в споре, взять на себя часть забот, найти согласие, взаимопонимание… Корыстно ли стремление жить без конфликтов, создать атмосферу семейного уюта? Нет, здесь проявляется контрэгоистическая работа чувств, невозможная без уважения, которое ты испытываешь к другому человеку.

Древние греки выделяли четыре разновидности любви, в которых нетрудно признать четыре разновидности темперамента. Эрос — эгоистическая потребность в обладании — типична для сангвиника. Здесь главное — новизна, разнообразие, быстрота удовлетворения (любовь типа «утоление жажды»). Сторгэ — потребность в нежности, внимании. Такая ангелоподобная, платоническая почти любовь необходима человеку с меланхолическим темпераментом. Она не может в то же время существовать вне условий иждивенческого образа жизни. Вспомните Обломова и его супружеский идеал. Филиа — ближе к дружественному союзу, эффективному взаимодействию, включенности в общее дело. Это идеал неспешных, обстоятельных трудяг-флегматиков. И семейный идеал любви-уважения, о которой мы говорили. Агапэ — жертвенность, самоотреченность, идеализация и чувственный «надрыв». Это холеричная, фиксированная на единственном избраннике, необузданная страсть и любовь-ненависть (потребность в подчинении более сильному, которой противодействует гордость, страх превратиться в раба, полностью потерять волю, стыд за свое унижение). Вот как об этом говорит Б. Пастернак, выражая переживания женщины: «Противоречия ночного помешательства были необъяснимы, как чернокнижие. Тут было все шиворот-навыворот и противно логике, острая боль заявляла о себе раскатами серебряного смешка, борьба и отказ означали согласие, и руку мучителя покрывали поцелуями благодарности».

Вождь — народ. С вершины власти бескорыстно любить свой народ можно, сочувствуя ему, уважая его права. Среди зловещих фигур властителей Древнего Рима были и люди высоконравственные. Оставил о себе благодарную память в народе император Тит — Божественный Тит. Чужую собственность он уважал, как свою, и отвергал даже традиционные приношения. Когда однажды за обедом он вспомнил, что за целый день никому не сделал хорошего, то произнес свои знаменитые слова: «Друзья мои, я потерял день!» Его правления не миновали стихийные бедствия: извержение Везувия, пожар Рима, моровая язва… В несчастиях он обнаружил не только заботливость правителя, но и редкую отеческую любовь. Безнаследные имущества погибших под Везувием он пожертвовал в помощь пострадавшим города. При пожаре столицы он воскликнул: «Все убытки — мои!» — и все убранство своих усадеб отдал на восстановление построек и храмов. В борьбе с болезнью он перепробовал все средства от жертвоприношений до лекарств. Сан великого понтифика, по его словам, он принял затем, чтобы руки его были чисты, и этого достиг: с тех пор он не был ни виновником, ни соучастником ничьей гибели, хотя не раз представлялся ему случай мстить. Когда он умер, народ о нем плакал, как о родном, а сенат, не дожидаясь эдикта, воздал умершему такие благодарности и хвалы, каких не приносили ему при жизни.

Любовь народа к вождю носит оттенок сыновьей: «Мамочка, мама, голубка моя! Настежь открылись ворота Кремля, кто-то выходит из этих ворог, кто-то меня осторожно берет, и подымает, как папа меня, и обнимает, как папа меня…» (из «Колыбельной» Л. Квитко).

Вождя-отца чтят за мудрость, за силу духа, за порядок в стране. Чем меньше в сыне-народе инициативы и способности мыслить самостоятельно, чем больше в нем страха перед внешним врагом, тем выше культ сильной личности вождя. Страх перед будущим после смерти Сталина был настолько велик, словно настал конец света. Наш народ некоторое время пребывал в шоковом состоянии. Свидетельствует доктор экономических наук А. Вишневский: «Знаете ли вы, например, что в свое время, по оценке социологов, рождаемость в стране снизила… смерть Сталина? Однако уже в следующем году шок прошел и люди поняли, что мир не перевернулся, жизнь продолжается. И показатели рождаемости восстановились…»

Такого рода народную любовь можно сравнивать с молитвенной любовью к богу, который думает за нас, убогих, сирых. Можно ли назвать корыстной любовь, когда просишь у божества покровительства, защиты от невзгод, когда с его именем на устах идешь на смерть? Наверное, нет.

Как сладко бывает в молитвенном экстазе даже самым сильным, но сомневающимся людям. И тем, кто не признает власть земную, но не смеет не надеяться на власть всевышнего. Из дневника Л. Толстого: «Сладость чувства, которое испытал я на молитве, передать невозможно… Ежели определяют молитву просьбой или благодарностью, то я не молился. Я желал чего-то высокого и хорошего; но чего — я передать не могу; хотя и ясно сознавал, чего я желаю. Мне хотелось слиться с существом всеобъемлющим. Я просил его простить преступления мои; но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели оно дало мне эту блаженную минуту, то оно простило меня. Я просил и вместе с тем чувствовал, что мне нечего просить и что я не могу и не умею просить. Я благодарил, да, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве соединил все, и мольбу и благодарность. Чувство страха совершенно исчезло. Ни одного из чувств веры, надежды и любви я не мог бы отделить от общего чувства. Нет, вот оно чувство, которое испытал я вчера — это любовь к богу. Любовь высокую, соединяющую в себе все хорошее, отрицающую все дурное».