Николай Государев - Треугольный человек

Эгоистическая концепция жизни несет зло: «Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Так я жил десять лет. В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости».

Приходит затем пора разочарований и в идеалах искусств и в идее наставничества: «Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошелся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне… писатели были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам — много ниже тех людей, которых я встречал в своей прежней разгульной и военной жизни — но самоуверенные и довольные собой… Из сближения с этими людьми я вынес новый порок — до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему… Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть — учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить такому, что нужно, потому сам не знаю, что нужно».

Но потребностная психическая активность — принцип получения удовольствий — пока сильнее голоса мотивационной активности: «Я вкусил уже соблазна писательства, соблазна огромного денежного вознаграждения и рукоплесканий за ничтожный труд и предавался ему как средству к улучшению своего материального положения и заглушению в душе всяких вопросов о смысле жизни моей и общей».

Кроме того, оставалась еще одна неизведанная радость: «И я бы тогда же, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел в пятьдесят лет, если б у меня не было еще одной стороны жизни, не изведанной еще мною и обещавшей мне спасение: это была семейная жизнь… Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни».

Наконец, насыщена и эта потребность. Что остается? «Так прошло еще пятнадцать лет… Так я жил, но… со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в одной и той же форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом? Жизнь моя остановилась… Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели… И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершенным счастьем… У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети, большое имение, которое без труда с моей стороны росло… Я был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде был восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров, но, напротив, пользовался силой и духовной и телесной, какую я редко встречал в своих сверстниках… И в таком положении я пришел к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни».

И здесь, под влиянием мотивационной психологической защиты, во избежание ужаса перед бессмысленностью дальнейшей жизни, происходит перелом — переход от эгоистической концепции жизни к альтруистической. К этому времени Толстым собственным опытом отвергнуты идеалы аристократии, литературных кругов, церкви, семейного благополучия. Но жить оторванным от общества он не может. Остался единственный не вкушенный еще опыт — существование простыми заботами — в этом искать смысл, обрести его в смирении, хоть как-то, пусть искусственно, примерив на себя участь большинства народа российского. «Я оглянулся шире вокруг себя. Я вгляделся в жизнь прошедших и современных огромных масс людей. И я видел таких, понявших смысл жизни, умеющих жить и умирать, не двух, трех, десяти, а сотни, тысячи, миллионы. И все они, бесконечно различные по своему нраву, уму, образованию, положению, все одинаково и совершенно противуположно моему неведению знали смысл жизни и смерти, спокойно трудились, переносили лишения и страдания, жили и умирали…»

Ни во что не верящий Толстой бескомпромиссным аналитическим умом всю жизнь искал и не находил веры как защиты от бессмысленности существования. Он искал смысл, чтобы целеобразовать, выпустить наружу сжигающие его страсти, превратившие душу в застенок.

Судьбы Толстого, Швейцера, обнажившие тупик эгоистической концепции жизни, не исключение. Совсем свежий пример — Рудольфе Фьезоли. «У него было если не все, что можно пожелать, то во всяком случае, как он сам сказал, „довольно много“. В 32 года — преуспевающий подрядчик, хорошая квартира, две машины (для себя и жены), приличный счет в банке. Думалось и о будущем. Наверное, скоро можно купить загородный домик, еще шубу жене (или даже две). А потом третью машину? Сын и дочь подрастают… Думалось о будущем, и как-то неуютно становилось от этих дум. Купить еще, купить еще… Побольше и подороже… И так всю жизнь? А тут еще Марко Чеккерини, с которым познакомились в церкви. Выходили вместе, подолгу говорили, спорили, сыпали друг другу соль на вдруг открывшиеся душевные раны… То, что они вдвоем надумали, поразило всех: продали квартиры, машины, мебель, на вырученные деньги арендовали участок земли и образовали кооператив». Говорит Фьезоли: «…свой кооператив мы и создавали не просто для того, чтобы что-то производить, зарабатывать и накапливать деньги. Мы берем к себе несчастных, обездоленных детей. Сейчас их у нас 24. И почти все имеют какой-нибудь физический дефект. И мы хотим, чтобы они почувствовали себя полноценными людьми. Ни в коем случае мы не пытаемся уделять им какое-то „особое“ внимание. Они здесь — как все. Но и по мере сил участвуют в нашей общей работе вместе со взрослыми. В обычной школе они, как правило, учиться не могут. Поэтому мы учим их сами. Кстати, многие взрослые, пришедшие к нам, тоже имеют какие-то физические недостатки. И каждый выполняет посильную работу, причем не одну. Может быть, в это трудно поверить, но дети (да и взрослые) меняются буквально на глазах. Кто-то начинает нормально говорить, хотя прежде страшно заикался. У кого-то начинает действовать рука, прежде почти полностью парализованная. И все же самое главное, как мы думаем, — у всех у нас меняются взгляды на жизнь, на ее смысл». (Из газеты.)

Милосердие имеет много побудительных причин. Если же говорить о нем как о феномене мотивационной психологической защиты, призванной поддерживать смысл жизни, то следует указать еще на попытку несчастных людей найти себя полезным обществу человеком, найти свое счастье в заботе о других, еще более несчастных, нуждающихся в участии, получая в ответ признательность, уверенность в том, что ты нужен кому-то — не напрасный человек на этой земле. Говорит Виталий Савицкий, руководитель отряда Ленинградского общества милосердия: «…работать к нам не идут счастливые люди. Это, наверное, и понятно. Среди нас большинство те, кто в силу тех или иных причин не может найти себе место в устоявшихся, нормальных, что ли, молодежных компаниях». (Из газеты.)