Жан-Габриэль Косс - Цвет. Четвертое измерение

Однако самые жаркие баталии – и тут мы вплотную приближаемся к самой сути разговора о влиянии цвета – ведутся вокруг вопроса о характере цветового восприятия. Универсально оно или относительно. Иными словами, цветовосприятие – это врожденное или благоприобретенное качество?

По левую руку от меня располагаются многочисленные релятивисты, заявляющие, что цвета, которые мы видим, в значительной степени определяются культурой.

Вот лишь один пример из многих. Красный/ белый и красный/черный в странах Запада воспринимаются как более контрастные, чем белый и черный. Вспомним, что набор для игры в шахматы, изобретенные в Индии примерно в VI веке, состоял из красных и черных фигур. Персам и арабам этого противопоставления было вполне достаточно. Но, когда шахматы в конце X века пришли на Запад, европейцы поменяли цвет фигур на красный и белый. А уже в эпоху Возрождения соперниками белых стали черные.

В 2009 году в журнале National Geographie появилась любопытная статья о том, что у молодых людей, пристрастившихся к компьютерным играм, в особенности к «стрелялкам», повышается чувствительность к контрастам и к мелким деталям. Они, например, становятся способны различать между собой всевозможные оттенки серого. В результате они начинают быстрее читать и намного увереннее водят машину ночью. Теперь вам понятно, почему ваши дети безотрывно сидят возле мониторов? А вы-то думали, что они дурака валяют… Наконец, самый убийственный аргумент релятивистов лежит в плоскости языка. Так, у эскимосов (сами себя они именуют инуитами), живущих в зоне полярного круга, для обозначения белого цвета имеется более 25 слов. Это свидетельствует о том, что, ежедневно глядя на снег, они научились различать оттенки белого, которые не видят представители других народов.

Напротив, есть цвета, в некоторых языках вообще не имеющие названия. Это означает, что люди, говорящие на этих языках, смешивают «анонимные» цвета с другими – ведь каждый предмет и явление должны быть как-то названы. Получается, что на свете есть народы, не воспринимающие некоторые цвета. Во времена Аристотеля, например, существовало только пять цветов – белый, красный, зеленый, голубой, черный. В древнегреческом языке нет слов, обозначающих желтый, оранжевый, фиолетовый и другие цвета. Вообще в Античности различие между светлым и темным имело гораздо большее значение, чем различие между цветами, которые сортировали по яркости, – между белым и черным. Ярко-желтый считался равнозначным белому, а темно-синий – черному.

А вот ацтеки не видели разницы между голубым и зеленым, называя оба цвета одним словом, очевидно адекватным нашему прилагательному «бирюзовый».

Но довольно исторической экзотики. Давайте теперь послушаем универсалистов, придерживающихся радикально противоположной точки зрения. Кстати, в их числе мы встретим сразу четырех нобелевских лауреатов в области физиологии и медицины – это Фрэнсис Крик, Джералд Эдельман, Торстен Визель и Дэвид Хьюбел. Эти уважаемые люди не без высокомерной усмешки указывают нам, что «трихроматическое зрение, которым наделено большинство представителей человеческого рода, появилось на тридцать с лишним миллионов лет раньше, чем членораздельная речь». И снисходительно добавляют: «Вы же не думаете, что человеку, чтобы научиться различать цвета, пришлось ждать, пока у него сформируется речь?»

Ряд современных ученых, желая примирить между собой универсалистов и релятивистов (и не возражая против присуждения Нобелевской премии), выдвинули гипотезу, что истина находится где-то посередине. Марк Борнштейн, например, отправился в 1973 году в край кокосовых пальм, чтобы разобраться, почему жители тропиков плохо различают оттенки синего. Он отталкивался от того факта, что обитатели тропической зоны подвергаются по сравнению с жителями северных широт втрое более сильному воздействию ультрафиолета (преимущественно UVB). Продолжительное воздействие лучей диапазона UVB приводит к устойчивым изменениям глаза, в частности хрусталика. «Защищаясь», хрусталик становится мутноватым и желтеет (эта патология носит название макулярной пигментации), вызывая расстройства зрения вплоть до разновидности цветовой слепоты (тританопии), при которой человек не видит короткие – синие или желтые – световые волны. Борнштейн полагал, что подобным механизмом защиты зрения обитателей тропиков наделила эволюция. Именно поэтому в языках народов, населяющих эти регионы, отсутствовало слово для обозначения синего цвета.

Но что произошло бы, если бы мы вставили в глаза европейцев желтые линзы, заставив хрусталики «пожелтеть»? Исследователи проделали такой опыт. И участники эксперимента – все, как один, жители Запада – словно по мановению волшебной палочки перестали видеть оттенки синего. Когда им показывали те или иные цвета, они определяли их в точности так же, как обитатели регионов, постоянно подвергающиеся мощному воздействию ультрафиолета. Ученые сделали вывод – возможно, примиряющий универсалистов с релятивистами, – что по степени помутнения хрусталиков у населения конкретной области можно предсказать, есть в его словаре слово для обозначения синего цвета или нет. Анализ 203 языков народов мира подтвердил: в языках жителей зон, подвергающихся менее агрессивному ультрафиолетовому облучению, такое слово обязательно присутствует.

На этом этапе в дискуссию вмешались биологи, вооруженные постулатами перспективной, хотя пока маловразумительной науки – эпигенетики. За этим диковато звучащим термином скрывается теория, согласно которой личный опыт человека и условия, в которых он жил, могут оказывать влияние на биологическую наследственность его потомков, причем не в одном поколении.

Пример: если вашего дедушку по отцовской линии во время Второй мировой войны пытали в комнате с зелеными стенами, не исключено, что ваш отец, вы сами и даже ваши дети по непонятной причине ненавидите зеленый цвет. Мука, перенесенная вашим дедом, могла изменить активность его генов, не вызвав мутаций ДНК.

Этой наукой занимаются исследователи разных стран, и уже получены первые удивительные результаты. Так, ученым удалось внушить нескольким поколениям мышей страх перед определенным запахом. В рамках эксперимента они воздействовали на лабораторных мышей-самцов непривычным запахом, одновременно подвергая их слабому разряду электрического тока. Мыши ощущали запах и чувствовали сильное жжение в лапах. Их потомство, которое держали отдельно от отцов, чтобы исключить возможность какого бы то ни было влияния, при появлении того же запаха демонстрировало ярко выраженные признаки стресса. И подобное повторялось как минимум на протяжении двух поколений. Таким образом, врожденное порой является благоприобретенным, но не нами, а представителями предшествующих поколений.