Джон Стрелеки - Возвращение в кафе.

Я кивнул.

– И что было дальше?

– Мы добираемся до туалета, я лелею надежду, что теперь-то она успокоится, но она не успокаивается. Это нехарактерно для нее, но она только плачет, плачет, плачет и не может остановиться. Мне не хотелось этого делать, потому что я считаю, что это неправильно, но я, беспокоясь о других людях в лагере, пригрозил отобрать то, что ей нравится, если она не перестанет плакать. Я говорил очень тихо и очень внятно: «Если ты не перестанешь рыдать, то утром не будешь играть со своей любимой игрушкой». Ну, что-то в этом роде.

– И что, сработало? – поинтересовался я.

– Ничего подобного. Она принялась рыдать еще громче. – Майк пожал плечами. – Тогда я сказал, что если она не успокоится, то на следующий день мы не поедем в заповедник для животных. А она ждала этого целую неделю.

– И?..

– Она заплакала еще горше.

Майк снова плеснул на доску водой, покачал головой.

– Это был я в своем худшем варианте. Не тот, кто я есть как личность, и определенно не тот отец, каким я являюсь на самом деле.

– И что было дальше? – спросил я.

– Я увидел ее.

Я непонимающе посмотрел на него.

– Что ты имеешь в виду?

– Это было мощное сюрреалистическое переживание, словно дар откуда-то. Когда мы добрались до туалета, я усадил Эмму на унитаз. Она была такая усталая, что я боялся, как бы она не упала, поэтому встал перед ней на колени и держал ее. Вот в таком положении мы с ней и были, когда я сказал, что отменю поездку в заповедник.

Но когда я говорил это, кое-что случилось. Я не только произнес эти слова, но и услышал их. Услышал так, будто их говорил кто-то другой. Я был наблюдателем этой сцены, хотя одновременно участвовал в ней. И в этой роли наблюдателя.

Майк на миг умолк; я видел, насколько реальным для него было это воспоминание. Когда он заговорил, у него перехватило горло, и ему пришлось снова ненадолго замолчать. Наконец он поднял на меня взгляд и улыбнулся, справляясь с эмоциями.

– В этой роли наблюдателя я увидел перед собой крохотное человеческое существо. Такое усталое, но такое отважное. Я увидел ее душу, ее дух, почувствовал ту боль, которую она испытывала. Я ощутил ее в своем собственном сердце – в том его месте, о существовании которого и не догадывался раньше. Мое сердце переполнилось настолько, что показалось, оно вот-вот разорвется.

Я кивнул.

– И что ты сделал?

– Я отер слезы с ее щечек, прижал ее головку к своему плечу и сказал, что все хорошо. Сказал, что папочка с ней, что все хорошо, хорошо. И мысленно осознал, каким был глупцом. Я так беспокоился за остальных обитателей кемпинга, что забыл о человечке, который значит для меня в этом мире больше всех.Она обвила ручками мою шею, а я прижал ее к груди со всем состраданием, какое только было во мне. Прошептал на ухо, что люблю ее и счастлив, что она моя дочь.

Майк смахнул с уголка глаза слезу.

– Никогда не забуду это переживание, – добавил он. – До него я считал себя хорошим отцом, но та ночь породила во мне глубокое стремление стать лучше. Всегда бросать себе вызов, чтобы как можно чаще быть на той высоте, на которую я способен.

– Быть и участником, и наблюдателем собственной жизни, – добавил я.

Он кивнул.

– Именно так. Готов ли я хоть на миллисекунду задумываться, прежде чем открою рот? Понимать, каково будет воздействие, особенно в моменты фрустрации или страха? Могу ли я бросить взгляд на момент и увидеть его целиком, в развитии? А потом скорректировать свою роль в нем, потому что имею возможность стать не только участником, но и наблюдателем? – Он улыбнулся. – Это невероятный дар, который вручаешь самому себе. Это осознание, что ты – не твое физическое тело. Ты – это твой дух, который, так уж получилось, в настоящий момент обитает в твоем физическом теле. С этим осознанием значительная часть гнева, тревоги и разочарований просто улетучиваются! И об этом напомнила мне Эмма в ту ночь в кемпинге.

Мы с Майком поймали волну и прокатились на ней – последний раз в этот вечер. Когда мы добрались до пляжа, Эмма со всех ног кинулась встречать нас. Подбежала к Майку и обняла его:

– Привет, папочка!

Он положил доску на песок, подхватил дочь и поцеловал в щеку. Потом усадил себе на спину и, придерживая за щиколотки, стал бегать по пляжу.

– Где же Эмма? – вопрошал он, делая вид, будто не знает, что она сидит у него на закорках. – Серьезно, Джон, ты ее не видел? Она всего минуту назад была здесь. Эмма! Эмма! – притворно звал он.

Эмма заливалась смехом.

– Я сзади тебя, пап, – выговорила она сквозь смех.

Майк стащил ее со спины через плечо, и она снова оказалась перед ним, лицом к лицу.

– Ах, вот ты где! Я целую минуту не мог тебя найти.

Эмма, хохоча, обхватила ладошками его щеки.

– Мы уже развели костер, и скоро придут София и Туту. Настало время для луау.

Она вывернулась из его рук, соскользнула на землю и помчалась обратно к кафе.

– Похоже, действительно настало время для луау, – сказал Майк и улыбнулся.

Он подобрал с песка доску, и мы оба пошли к кафе. По дороге я не мог не думать о том, как его решения, касающиеся Эммы, приводили к тем потрясающим мгновениям, которые я только что наблюдал.

Пару минут мы с Майком шли молча.

– Вдобавок к истории, которую ты мне только что рассказал, – начал я, – какие наилучшие решения ты принял как отец?

Майк помолчал, задумавшись над ответом.

– Ну. В тот день, когда она родилась, я принял решение никогда не кричать на Эмму.

– Правда? – удивился я. Крики родителей казались мне стандартной практикой воспитания.

– Это то, что чаще всего замечаешь, когда у тебя нет собственных детей, – пояснил он.

Я даже не обратил внимания на тот факт, что он снова прочел мои мысли.

– На свете много людей, которые предпочитают быть именно такими, – добавил он. – Окрики они приравнивают к строгости, которая кажется им необходимой.

– А ты принял иное решение?

– Да. Я был рядом, когда Эмма родилась. Я держал ее на руках, гладил ее крохотную головку, – на лице его заиграла улыбка. – Она была размером с кокос. Такая маленькая, такая хрупкая – и при этом такая, настоящая. Она сразу же открыла глазки и посмотрела на меня с этаким спокойным достоинством. Словно знала все тайны Вселенной. Вот в тот момент я и решил, что никогда не повышу на нее голос, никогда не накричу на нее.

– И что?

– Ей сейчас семь. Я на нее ни разу не накричал – и не собираюсь.

– А как ты справляешься с ее проступками?

Идея не кричать на детей казалась мне непривычной. Трудно было вообразить жизнь без окриков.

– Мы принимаем собственное поведение, основываясь на том, как мы себя определяем. Позиционируем, если тебе так понятнее. В тот день, когда она родилась, я определил себя как отца, который никогда не кричит. Так что, если бы я стал кричать, это было бы не в моем характере, не гармонировало бы с тем, кто я есть.