Владимир Леви - Одинокий друг одиноких

Вот что такое использование возможности освобождения души. Друг мой!

Главный врачебный секрет тут в том, что поэзия есть высказывание, преодолевающее свою ограниченность. Берет мир изначально целостно — и тем стягивает в себя уйму его дополнительных вероятностей, одна строчка или метафора может сфокусировать в себе огромнейшую инфергию…

Стихописание есть молитва об освобождении души. И как прямая — кратчайшее расстояние между точками, так поэзия — кратчайшее расстояние между душами.

Только знать важно, что это расстояние прямой линией не является.

Поэзия поднимает нас над действительностью — близит к Истине, оцельняет наше разорванное на лоскутки частных правд, нормированно-шизофреническое сознание. И вот поэтому, удержавшись от профессионального искушения обозвать прозу тяжелым словом «болезнь», я все же сказал бы: поэзия, именно поэзия есть здоровье души, и ничто иное.

До сей поры я еще не доисследовал до желаемой ясности таинственный гипноз печатного слова. Могу определенно сказать лишь, что он действует, как и любой другой гипноз или наркотик, не на всех, не на каждого, а только на тех, кто к этому расположен.

Самые восприимчивые — книгогипнотики, книгосомнамбулы — наделены некоторыми особыми чертами характера и интеллекта: у них высоковозбудимое воображение, они склонны к сопереживанию и внутреннему диалогу, при чтении зримо оживляется мимика и жестикуляция…

Сам тоже принадлежу к этой читательской породе и по себе знаю, что увлекательная книга способна изменить не только мое душевное состояние, но и физическое самочувствие, прилить силы, унять боль…

Очень важно, что книга — вещь небольшая, уютная, тихая, что ее можно взять в руки, что она не глазеет на тебя в упор, носом не шмыгает, не разевает пасть, не кусается…

Если, держа книгу в руках, ты говоришь ей свое первое «да», если не отбрасываешь с обложки, с первых строк и страниц, ты уже с ней на особой связи, как говорят гипнологи, на РАПОРТЕ — уже начинаешь разогреваться…

И вот уже книга держит тебя, держит легко, цепко, сладко, словно в объятьях любви, — и дальше все больше «да», все горячее..

Читая, не отдаешь себе отчета, веришь ли автору или только тексту — творение и творец сливаются в тебе воедино, ты и не замечаешь, как гипнотизируешь себя, уплываешь в сон…

В России многие поэты доказали, что «проза поэтов — лучшая проза». Пушкин, Лермонтов, Цветаева — уже этих имен довольно, а еще Мандельштам, Андрей Белый.

Но вот обратного, что стихи лучших прозаиков — лучшие, доказать не удалось никому.

Кроме Бунина, чьи стихи равноценны его прозе, никто из великих мастеров слова российского, включая Набокова, не дотягивается в стихе до себя, даже и до пояса своего редко кто достигает. Да и можно ли представить себе Льва Толстого, кропающего рифмишки?.. А Гоголя, хотя он и назвал «Мертвые души» поэмой?..

Такой эстетический перевес поэтов в прозе не то ли показывает, что усиление дисциплины слова (ведь стих — речь повышенно дисциплинированная, подчиненная, как военный человек, строгому уставу и форме) дает дополнительную свободу и силу мысли?..

Как, как?.. Глуповатой?.. Не пошутил ли, прости Господи, умнейший муж России? Где у него там скрывается эта самая глуповатость?..

Умные люди порой кажутся придурковатыми, Пушкин тоже, бывало, такое впечатление производил. Но если поэт — дурак, то стихам это, по моим наблюдениям, не помогает.

Видишь ли эти распростертые дали, эти леса на взгорьях, дива, открытые взору?.

Пойди, приблизься, войди в лес — ничего не увидишь, кроме темных сучьев и дремучих кореньев: исхлестают, изранят, заблудишься и проклянешь… Поделом.

Не подходи к Чуду. Оставайся там, где застигнут. И не хватай руками..

В красоте главное — расстояние, шепнул мне однажды Подподушечный Голос. Дистанцию соблюдай, и останется при тебе миросостояние красоты.

Ага, согласился я, засыпая, а потам вдруг глаза внутрь открылись, и я спросил: как, разве только расстояние?. А сторона, с какой смотришь, ракурс?.. Глаза, которыми смотришь?. Уши, которыми слушаешь?.. А душа?.. Ну разумеется, — отвечал Подподушечный, — разумеется… Ты ведь и сам хорошо помнишь, доктор, какими глазами смотрел на женщину у себя в постели, какими — на гинекологической практике, когда..

Как не помнить. Ни разу, правда, это не была та же самая женщина. Зато роды спокойно мог принимать и у той же…

Роды — дело другое, — сказал Голос. Врачебное дело свято, и вся грязь врачебная есть чистота, если сам чист внутри…

С этого расстояния и хочу начать разговор о Женщине-Чуде, о Ее миросостоянии…

Долго не понимал, почему мне страшно ее перечитывать, хотя кого еще перечитывать, как не Марину Цветаеву?.. Я и делаю это, бросаясь в книгу как в океан из окна — перечитываю и не могу оторваться — вот именно потому и страшно, что, дотронувшись, не оторвешься, запредельная сила, попробуй-ка оторваться от высоковольтного оголенного провода, остаться в прежнем сознании и без боли…

Строфа знаменитая до затасканности, однако, смею думать, еще не дочитанная.

Попытаемся дочитать-ся…

Спрашивается, почему Цветаева веры требует, а о любви просит, лишь просит?

На веру, очевидно, чувствует себя право имеющей. На основании искренности, ибо другого основания быть не может. Искренности довольно, чтобы требовать веры, искренность и есть требование души верить ей.