Владимир Леви - Одинокий друг одиноких

Но требовать веры не значит еще — получить. Скорее наоборот — откровенный нажим у многих вызывает обоснованное недоверие и сопротивление- требуешь?.. — А ты докажи, что не врешь. Мало, что искренен, а может, ты заблуждаешься или слишком самоуверен, а может, ты псих с искренним бредом?!

О любви же Марина Цветаева только просит. Просит, наверное, потому что на любовь права не чувствует?.. Или даже и знает, что не бывает такого права, не может быть?.. Знает, конечно.

Любовь — милость, любовь — дар.

Не по заслуге дарится, не по волевому решению разума, а по произволу души.

Просить о любви, как знаем, тоже не значит хоть сколько-нибудь увеличить вероятность ее получить, скорее наоборот — закроется душа, забронируется. Потому что и просьба — тоже какой-то нажим, некое принуждение чувств.

В житейско-психологической плоскости — прошу выделить это слово вниманием, Друг мой, — просить кого-либо о любви также нелепо и безнадежно, если не смехотворно, как требовать от кого-то веры.

А Цветаева просит о любви и требует веры не от кого-то, а ото всех! — не различая чужих и своих! Не бредово ли?..

Не напоминает ли нам чересчур в открытую, даже гротескно, всех на свете манипуляторов, всех вымогателей веры и охотников за любовью, психонасильников, психохищников мелких и крупных, имя им легион?..

Нужно просто читать Цветаеву, чтобы ответить: не бред, вовсе нет. Совершенно естественное поведение существа исключительного. Не насилие, не нажим ничуть. Молния, просто молния — в жизнь размером, разряд энергии одиночества — непрерывный, неистовый, испепеляющий, встреча земли и неба, взаимно наэлектризованных донельзя, в теле прекрасной женщины, в мозгу гения.

Теперь вспомним: строки эти написала двадцатилетняя, зеленоглазая… Нет, лучше нее самой портрет ее не напишешь:

С юности она была в себя нарциссически влюблена, но как влюблена! — какое высшее качество самовлюбленности! — какая дивная музыка. Она любила себя, как художник любит свой холст, как птица любит летать, как душа любит тело, как Бог душу..

И вот чем заканчивает просьбу о любви:

Что тут можно добавить?

Что объяснять?

Все сказано окончательно и запредельно, все освещено молнией, все пронзено.

Любите за то, что умру… Это же ведь за каждого просьба. И за тебя, Друг мой, и за меня.

И отзывается на эту просьбу не ум, не мозг даже, а сразу дыхание и сердечная мышца.

Смысл одиночества гения — в том, чтобы спасать собою другие одиночества.

Чтобы улавливать и вбирать тонущие во тьме разрозненные лучики блуждающих душ — и сгущать в жгучие жизненосные молнии.

Чтобы просить за каждого о любви.

Выклянчить любовь невозможно, и даже любви, задарма с небес на потребу кинутой — хватит на жизнь, но на смерть не хватит…

И все равно не просить о любви — нельзя, не молить — нельзя, потому что только в мольбе, в просьбе о любви душа и живет полной жизнью.

Просьбы же о любви с доходчивой красотой, с победительной убедительностью не сложит никто, кроме тех, которые « рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв »…

…«Ни в чем не знавшей меры», — сказала она о себе… Ни в чем сдерживанья, скорее. «С этой безмерностью в мире мер» — ни в чем компромисса, уступки страху, ни в чем потесненья свободы чувства и мысли, дара и духа, требовательности к дару и духу.

Житейской, арифметической, плоскостной меры, Цветаева, конечно, не знала — можно ли от молнии ожидать меры?..

А как художник и знала меру, и блюла — свою меру, в своем мире, всемерном — ни слова случайного, ни в чем перебора или недобора — все точно выверено;

И вот так же математически выверенно, как по Шекспиру — законы драматургического искусства, — по стихам и по жизни Цветаевой можно изучать законы детективного жанра по имени «одиночество».

Проследить все повадки хищного зверя-убийцы, дьявола Одиночия… Рассмотреть радугу творческого одиночества, многоцветье, брызжущее из ослепительной молнии…

Начать можно с конца, — с одинокого самоубийства в захолустном городишке Елабуга — в начале войны, 31 августа 1941 года.

Повесилась. Написала перед тем страшный прощальный стих — проклятие сплющенной, разобщенной, разбитой, обессмысленной жизни. Много, впрочем, таких стихов у нее.

А незадолго до того — записку в Литфонд с просьбой принять на работу судомойкой.

Муж и дочь в это время были арестованы, юный сын, с которым не сладились отношения, после ссоры убежал. (Вскоре погиб на фронте.)

Собратья по перу, друзья и возлюбленные — кто умер, кого убила война, кого сгубил молох сталинщины (Мандельштам…), кто холодно отчуждался, рассчитанно отстранился..

Таких видим и среди тех, кем она восторгалась, кого любила, кого и мы любим, чтим и читаем… Работал, видно, инстинкт самосохранения — с нею небезопасно было общаться: захватнически открыта, бешено искренна, беспощадно щедра, всепожирающе влюбчива, неукротима, неистова как штормовое море…

От ставился, в борениях между влечением, страхом и совестью, Борис Пастернак. Все понимал… Написал ей в стихе потом , через год после : «в твоем уходе / Упрек невысказанный? есть». Его единственного среди современников, по-русски писавших, Марина считала себе «равномощным». Был у них краткий взрывной роман, потом долгая переписка через границу. Полвека спустя мы читали письма Цветаевой Пастернаку на жалких самиздатских листочках Огненное дыханье любви, песнь одинокой тоски, пушечные выстрелы мощной мысли.,

Перед войной ознобно влюбилась в молодого восходящего корифея Арсения Тарковского; в ответ — восхищенная почтительность, благоговение и… нулевая взаимность.

С творческо-психологическим антиподом, Ахматовой, развело разочарование, пришедшее в зрелости после молодой захлебывающейся влюбленности предреволюционных годов. Вспышка была, разумеется, только со стороны сверхщедрой, раскаленной Марины; царица Ахматова на своем внутреннем троне оставалась величественно-теплохладной.