Атул Гаванде - Все мы смертны. Что для нас дорого в самом конце и чем тут может помочь медицина

Мы договорились с врачами, что он утром получит свою дозу лекарств, а кислорода и антибиотиков от пневмонии ему больше не требуется. Мы заберем его домой. И к полудню он уже был в своей постели.

Когда мы остались один на один, отец еще раз сказал мне:

– Я не хочу мучиться. Не дай мне мучиться, что бы ни случилось. Обещаешь?

– Да, – пообещал я.

Легко сказать, но, как выяснилось, трудно сделать. Например, отцу было сложно даже помочиться. Паралич прогрессировал даже по сравнению с тем, что было неделю назад, и одним из признаков стала невозможность нормально пописать. Отец чувствовал, когда мочевой пузырь у него наполнялся, но не мог выжать из себя ни капли. Я отвел его в туалет и бережно опустил на унитаз. Потом стал ждать, а он сидел. Прошло полчаса. “Вот-вот получится”, – твердил отец. Он старался об этом не думать. Обратил мое внимание на туалетное сиденье фирмы “Лоуз”, которое поставил месяца два назад. Электрическое, похвастался он. Просто прелесть. Омывает тебе попу водой и сушит. Не надо никого просить вытирать ее. Можно все делать самостоятельно.

– Ты сам-то его опробовал уже? – спросил папа.

– Честно говоря, нет, – ответил я.

– А зря! – улыбнулся он.

Но пописать так и не получалось. Потом у отца начались спазмы мочевого пузыря. Он даже стонал, когда прихватывало. “Придется тебе поставить мне катетер”, – сказал он наконец.

Медсестра из хосписа заранее принесла все необходимое и научила маму, как это делать. Но у меня и так был немалый опыт – я много раз ставил катетеры пациентам. Я поднял отца с сиденья, отвел обратно в кровать, уложил и принялся за дело. Отец все время лежал зажмурившись. Человек обычно не рассчитывает, что дойдет до такого. Но я ввел катетер, и моча хлынула наружу. Отца охватило просто неимоверное чувство облегчения.

Но больше всего он мучился от боли, которую причиняла опухоль, и не потому, что боль было трудно контролировать, а потому, что каждый раз было трудно понять, насколько она поддается контролю. На третий день отец снова стал надолго проваливаться в забытье, из которого его было трудно вывести. Встал вопрос, давать ли ему и дальше обычные дозы жидкого морфина под язык (в этом случае препарат всасывается в кровь через слизистую оболочку). Мы с сестрой считали, что да, иначе, когда он придет в себя, у него могут быть сильные боли. А мама считала, что не надо – из прямо противоположных соображений: “Может быть, если ему будет немного больно, он очнется, – сказала она со слезами на глазах. – Он еще столько может сделать”.

И она оказалась права – хотя это были последние дни отца. Когда ему удавалось подняться над требованиями организма, он пользовался любой возможностью доставить себе какое-нибудь маленькое удовольствие. Ему еще удавалось ощущать вкус некоторых блюд, и он ел с удивительным аппетитом – просил, чтобы ему дали лепешку чапати, рис, бобы с карри, картошку, дхал из желтой чечевицы, чатни из белой фасоли, ширу – десерт, который любил в детстве. Поговорил по телефону с внуками. Разобрал фотографии. Отдал распоряжения по поводу неоконченных проектов. Из всей мозаики жизни он теперь мог ухватить лишь отдельные кусочки, и мы изо всех сил подсовывали их ему. Где бы взять еще?

Однако я не забывал о своем обещании и давал ему морфин каждые два часа, как мы и планировали. Мама на это в конце концов согласилась, но очень нервничала. Отец часами лежал тихо и неподвижно – было слышно лишь сипловатое дыхание. Он резко вдыхал – как будто всхрапывал, но храп обрывался, словно опустили крышку, – а потом следовал долгий выдох. Воздух пробивался через слизь в гортани – как будто в полой грудной клетке перекатывались камешки. Потом все стихало – и проходила целая вечность, прежде чем цикл начинался снова.

Мы к этому привыкли. Отец лежал, сложив руки на животе, мирный, безмятежный. Мы часами сидели у его постели, мама читала Athens Messenger , пила чай и все время волновалась, не проголодались ли мы с сестрой. А мы были рады уже тому, что мы здесь. Нас это утешало.

Под вечер предпоследнего дня отец вдруг сильно пропотел. Мы с сестрой предложили вымыть его и переодеть. Приподняли его за плечи и усадили. Он был без сознания – мертвый груз. Мы попытались стянуть его рубашку через голову. Получалось плохо. Я никак не мог вспомнить, как это делают медсестры. И вдруг обнаружил, что у отца открыты глаза.

– Привет, папа, – сказал я. Некоторое время он просто пристально смотрел на меня, тяжело дыша. А потом произнес:

– Привет.

Он смотрел, как мы протираем ему торс влажным полотенцем, как надеваем чистую рубашку.

– Тебе больно?

– Нет.

Он знаками показал, что хочет встать. Мы усадили его в кресло на колесах и подкатили к окну, выходившему на задний двор – цветы, деревья, прекрасный солнечный летний день. Я видел, что в голове у него постепенно проясняется.

Потом мы подкатили его к обеденному столу. Отец поел – манго, папайя, йогурт – и принял лекарства. Он молчал и размышлял; дыхание пришло в норму.

– О чем ты думаешь? – спросил я.

– Думаю, как бы не затянуть процесс умирания. А это… эта пища его как раз затягивает.

Маме это не понравилось.

– Рам, мы же только рады за тобой ухаживать, – сказала она. – Мы тебя любим.

Он покачал головой.

– Тяжело, да? – спросила сестра.

– Да. Тяжело.

– А если бы ты мог заснуть и не проснуться, тебе так было бы лучше? – спросил я.

– Да.

– Ты не хочешь быть в сознании, видеть нас, раз мы здесь? – спросила мама. Он помолчал. Мы ждали.

– Не хочу через все это проходить, – сказал он.

Страдания отца в последний день были не столько физическими, сколько душевными. Лекарства хорошо справлялись с болью. Когда он периодически приходил в сознание – словно снова всплывал к нам, – то улыбался, слыша наши голоса. Но потом, полностью придя в себя, он понимал, что еще ничего не кончилось. Понимал, что ему по-прежнему грозит все то, что, как он надеялся, осталось позади, – конечно, это были всякого рода телесные трудности, но ему было гораздо труднее смириться с трудностями душевными, со спутанностью сознания, с тревогами о неоконченных делах, о маме, о том, каким его запомнят. Когда он спал, он был спокоен и безмятежен, а когда бодрствовал, нервничал и волновался. А он же так хотел, чтобы последние строчки его сюжета – раз уж природа заявила свои права на него – были мирными.

Когда он очнулся в последний раз, то спросил о внуках. Их здесь не было, поэтому я показал ему фотографии на своем айпаде. Глаза у него заблестели, он просиял. И подолгу, подробно рассматривал каждый снимок.

Потом он снова впал в забытье. Дыхание прерывалось то на двадцать секунд, то на полминуты. Несколько раз я был уверен, что все кончено, но папа снова начинал дышать. Так прошло несколько часов.