Эдвард Слингерленд - И не пытайтесь! Древняя мудрость, современная наука и искусство спонтанности

Служа ложной моделью добродетели для простых людей, деревенский ханжа оказывается лжепророком, который не просто останавливает развитие истинных достоинств в самом себе, но и сбивает с истинного пути других. За это Конфуций ненавидит его.

Очевидно, Конфуций считал большинство современников, считающих себя учеными и благородными мужами, – ханжами, механически исполняющими ритуалы и бездумно заучивающими тексты. Однажды ученик спросил его о сыновней почтительности. Учитель ответил: “Ныне сыновняя почтительность сводится лишь к содержанию родителей. Но ведь содержат и животных. В чем будет тут отличие, если не проявлять самой почтительности?” Чтобы быть почтительным сыном, определенно необходимо совершать некие действия. Нужно регулярно навещать родителей и заботиться об их удобстве, правильном питании и добром здравии. Но этого недостаточно. Искренняя сыновняя забота подразумевает совершение всех этих действий с правильным настроем , с любовью и уважением, и простое повторение всех необходимых поступков в течение долгого времени не сможет внушить этих чувств.

К чему это приводит? Стратегия Конфуция кажется предписанием просто продолжать пытаться: стараться уделять внимание и видеть смысл – и тогда со временем придет любовь. Сюнь-цзы говорит об этом еще откровеннее: ему не нужен изначальный энтузиазм. Просто двигайся вперед, говорит он, и любовь к ученью родится сама. Все так. Опасность в том, что эта стратегия приведет в мир, полный ханжей, притворяющихся верным общественным ценностям, но преследующих личную выгоду. Современным аналогом можно назвать свидание, на котором каждый притворяется тем, кем не является, ценящим вещи, которые на самом деле не ценит, где единственная форма взаимодействия – фарс: пустые люди с поддельными интересами и эмоциями играют по чужому сценарию с единственной искренней мотивацией – самоудовлетворением. Выглядит удручающе?

Теперь вы понимаете, что двигало теми, кто, услышав Конфуция, белел от страха и удирал прочь. Конфуцианскую стратегию достижения у-вэй следовало подробно изложить не только потому, что она была самой распространенной, но и потому, что с ней полемизировали все остальные философы древнего Китая. Это основная стратегия, с которой должны начинать все , кто озабочен естественностью, так как (вопреки заявлениям некоторых даосов) мы не рыбы и не птицы. Люди в первую очередь – это обладающие культурой животные, а значит, любой вариант у-вэй требует обучения и усилий. К тому же конфуцианский подход не лишен противоречий, и никто не указывал на них охотнее, чем Лао-цзы, представитель древнекитайской контркультуры.

Сборник “Беседы и суждения” был составлен учениками Конфуция после его смерти. Текст хронологически неоднороден. В позднейших вставках (возможно, появившихся много лет спустя после смерти философа) есть несколько эпизодов, изображающих противостояние Конфуция и людей, не испытывающих восторга от его проекта трудного обучения как способа достичь у-вэй . Учитель, разумеется, одерживает победу, доказывая превосходство своего Пути. Важно то, что здесь мы впервые встречаем представителей течения, которое со временем превратилось в одну из главных ветвей китайской религии.

Однажды Конфуцию, путешествовавшему с учениками, преградила путь река. Незнакомый с местностью Учитель обратил внимание на двух впряженных в плуг мужчин в поле. В те времена плуг обычно тащили быки, так что философ удивился. (Это как если бы наш современник, житель Нью-Джерси, стриг лужайку механической газонокосилкой.) Эти люди сознательно пользовались устаревшей технологией.

Конфуций, остановив колесницу, посылает одного из учеников, Цзылу, спросить пахарей, где лучше переправиться через реку. Из диалога мы узнаем имена этих людей (в переводе столь же странные, как и их поведение): Чан Цзюй (“Возвышающийся в болоте”) и Цзе Ни (“Приметный в грязи”). Можно предположить, что эти имена получены ими не от родителей, так что здесь еще одна тайна. Загадочные пахари отказались от нормальных имен (вещь для конфуцианцев немыслимая) и приняли метафорические, слегка вызывающие прозвища.

Но их ответ еще страннее. Когда Цзылу (всегда строго придерживающийся протокола) вежливо справился о броде, господин Возвышающийся в болоте перебил: “А кто это в повозке с вожжами в руках?” Пораженный ученик кротко ответил, что это Кун Цю (Конфуций).

– Не луский ли Кун Цю?

– Да, он.

– Этот сам знает, где переправа.

И пахари вернулись к работе. В их ответе, возможно, содержится намек на то, что Конфуций всю свою взрослую жизнь путешествовал по Китаю, пытаясь убедить какого-нибудь правителя прислушаться к себе. Тот, кто столько времени в пути, должен уметь находить дорогу. За поразительной грубостью кроется некоторое понимание того, кто такой Конфуций и что он делает. Это не обычные пахари.

Вдобавок к своей невероятной вежливости Цзылу довольно упрям, так что он предпринимает еще одну попытку. В этот раз он обращается к господину Приметному в грязи, но тот вместо ответа бросает: “А ты кто?”

– Ученик луского Кун Цю?

– Да.

– Вся Поднебесная, словно бушующий потоп; с кем сможете добиться перемены? Чем следовать за тем, кто избегает того или иного человека, не лучше ли последовать за теми, кто бежит от мира?

И, не обращая более внимания на Цзылу, эти двое продолжили пахать. Кто эти люди? Они считают себя учеными, как Конфуций, однако живут в деревне и трудятся в поле, используя примитивные технологии. Они отвергают не только нормальные имена, но и свою эпоху.

Этот случай похож на другой, не менее странный, фрагмент из “Бесед и суждений”. Мы находим Конфуция в уделе Вэй, где он временно живет, пытаясь убедить в своей правоте местного правителя. Дело движется не слишком успешно, и мы видим сидящего в дверях Конфуция, играющего на каменном гонге печальную мелодию (в древнем Китае это значило то же самое, что бренчать на гитаре блюз). Прохожий с плетеной корзиной за плечами (обычной ношей крестьянина) останавливается послушать. Через несколько минут он замечает: “Как тяжело на сердце у того, кто так бьет в гонг!” Послушав еще, добавляет: “Как грубы эти звуки! Так мелки и назойливы! Никто тебя не ценит – ну и оставь, только и всего”. И загадочный прохожий цитирует “Шицзин”:

Глубоко – переправлюсь в платье,

А мелко – перейду, подняв полу.

И уходит по своим делам – скорее всего на встречу со своими приятелями Возвышающимся в болоте и Приметным в грязи.

Хотя этот человек одет как крестьянин, он знаток музыки и цитирует “Книгу песен и гимнов”. Как и пахари-грубияны, это, очевидно, не крестьянин, а получивший классическое образование ученый, представитель элиты, в добровольном изгнании. Пахари бегут от мира, а цитирование “Шицзин” передает следующую мысль: плыви по течению. Если мир катится ко всем чертям, попытки его исправить лишь ухудшат положение. Конфуцию казалось, что мелодия отражает чувство долга и нереализованного предназначения, но, по мнению прохожего, она указывает на невежественное упрямство. Если у Конфуция что-нибудь не получается, он не должен продолжать. Ему нужно перестать стараться навязать конфуцианский Путь всем подряд и позаботиться о себе. Отказаться от современной техники, уйти с работы, сорвать изящную одежду и уехать в глушь, в деревню.