Джоэл Норрис - Говорят серийные убийцы. Пять историй маньяков

8. Приговор: Смертная казнь. Заменена пожизненным заключением.

9. Статус в настоящее время: Сан-Квентин, ожидает освобождения под честное слово [18].

Хотя большинство серийных убийц – одиночки, 28 % из них на какой-то стадии объединяются с себе подобными, образуя «убивающие пары», или «семьи». Некоторым, вроде Чарльза Мэнсона, удается привлечь к себе множество поклонников. Они образуют группы или секты, ориентированные на убийства, коммуны, члены которых подпитывают фантазии друг друга, делятся с собратьями своими эпизодическими приступами безумия, переживают их коллективно и занимаются поисками жертв.

«Семья» Чарльза Мэнсона, имеющая на счету немало убийств, стала самой знаменитой, но отнюдь не единственной компанией серийных убийц. В 1980-е годы, работая над исследованием, мы познакомились с историями Леонарда Лейка и Чарльза Нга, «семейной командой», отцом и сыном Джозефом и Майклом Каллингерами, Хиллсайдскими душителями Кеннетом Бьянки и Анжело Буоно, сообщниками-гомосексуалистами Генри Ли Люкасом и Оттисом Тулом.

Во всех случаях, где убийцы объединялись в группы, фантазии одного из сообщников вдохновлялись бредом или поведением другого: Тул убивал, ревнуя к Люкасу, когда тот затевал «роман» с женщиной; Джозеф Каллингер убедил сына стать подручным в убийствах, которые совершал «по велению самого Бога»; Мэнсон приказывал своим последователям подрывать существующее социальное угнетение, насаждать в обществе хаос, где будут в растерянности метаться запуганные жертвы.

Из всех ориентированных на убийства групп коммуна Чарльза Мэнсона привлекла самое пристальное общественное внимание. По словам социологов, Мэнсону благоприятствовало время. Он был продуктом всего зла, скопившегося в американском обществе. Его, незаконнорожденного ребенка, перекидывали в детстве, как футбольный мяч, от родственников к родственникам и, в конце концов, к матери, которая таскала мальчика по барам и уличным перекресткам в поисках клиентов. Чувство собственного достоинства было выбито из Мэнсона взрослой родней задолго до того, как он впервые столкнулся с системой правоохранительных органов. Уже к двенадцати годам вся его жизнь проходила в судах, тюрьмах да специальных закрытых школах. Мэнсон хвастается, что к шестнадцати годам в арсенале исправительной системы не оставалось средств, которые бы не применяли к нему и которые могли бы его напугать. По словам Мэнсона, «общество насиловало и опустошало его, его трахали суды и друзья, били охранники». В мире не оставалось боли, неведомой ему. Он вошел в свою сумеречную зону.

О коммуне Мэнсона написаны десятки книг. Их авторы – как сторонние наблюдатели, так и сами члены «семьи». История Чарльза Мэнсона разрослась в Америке до масштабов мифа, а убийца сделался культовой фигурой. Показательно, что для четырнадцати пятнадцатилетних подростков в Европе, еще не родившихся на свет, когда были убиты Тейты и Ла Бьянка, Мэнсон превратился в народного героя.

Тексты его песен и мелодии были незаконно добыты из психиатрической лечебницы Вака-Билль для преступников и легли в основу андеграундных альбомов, выпущенных во Франции. В ряде стран подростки и молодежь образуют собственные антиобщественные группы, подражая «семье» Мэнсона и коммунам, существовавшим в шестидесятые-семидесятые годы.

«Я – механический человек», – поется в одном из Мэнсоновых опусов, записанных в подпольном альбоме. В песне говорится, что его использовали в государственных учреждениях тысячами разных способов. Он стал порождением общества, существом, постоянно воплощающим чужие страхи и ожидания. В тюрьме он жалуется на постоянное внимание к своей персоне, но в то же время наслаждается этим. Для обследовавших его медиков он был предметом изучения, пресса считала Мэнсона живым символом сорвавшейся с тормозов субкультуры. Для прокурора округа, выступавшего обвинителем на процессе, а затем написавшего книгу о нем, преступник являет собой пример действенности правосудия. Для многих убийца казался дьяволом во плоти, как раз в то время, когда общество нуждалось в дьяволе для оправдания собственных грехов.

Для родственников, отобравших его у матери, Мэнсон олицетворял собой их милосердие. Они были религиозными фанатиками и, приютив ребенка, исполняли свой христианский долг. В доме всем заправляла бабушка, суровая и непоколебимая. Она требовала, чтобы живущие под ее крышей ни в чем не отступали от ее линии поведения. Употребление алкоголя и курение были запрещены, эмоции в отношении противоположного пола считались греховными, косметика – злом, атрибутом уличных женщин, ругань, упоминание имени Господа всуе в ее присутствии навлекало на виновного немедленное проклятие. В детстве Мэнсон никогда не видел проявлений любви между бабушкой и дедушкой. Дед, всю жизнь проработавший в железнодорожной компании Балтимор в Огайо, получал отпор каждый раз, когда пытался показать жене тепло, участие. Для поддержания гармонии в доме ему приходилось быть сговорчивым, предоставляя супруге возможность главенствовать в семье. Позднее он заболел психозом и умер в больнице от почечной недостаточности, вызванной алкоголизмом.

Такова была среда, откуда мать Мэнсона, Кейти Мэддокс, бежала в пятнадцатилетием возрасте, чтобы стать, по выражению сына, «ребенком-цветком тридцатых годов». Она прожила год на улице, а потом родила сына, который в архивах Цинциннати значится как «Мэддокс без имени». По словам Мэнсона, он был отщепенцем с рождения. Своим именем Мэнсон обязан некоему Биллу Мэнсону, с которым Кейти Мэддокс жила вскоре после рождения сына. «Но он не был моим отцом, – добавляет Мэнсон, – он только назвал меня». Отношения между Чарльзом и его матерью в лучшем случае можно охарактеризовать как прохладные. Когда она уходила на работу, ребенка подкидывали кому-нибудь из родственников, и бабушка часто приходила подменить няньку, если мать не являлась вовремя, чтобы забрать сына. Однажды – Мэнсон предупреждает своего биографа Нила Эммонза, что это преувеличение, – его будто бы продали официантке в баре за бокал пива. Взрослые рассказывали Чарльзу, что Кейти Мэддокс, без денег, сидела в баре с последним бокалом пива, растягивая удовольствие, ребенок дремал у нее на коленях. Когда официантка сказала, что завидует Кейти, потому что ей всегда хотелось иметь мальчика, та ответила: «Бокал пива – и он твой». Официантка тут же налила ей еще. Спустя два дня дядя, отправившийся на поиски племянника, нашел мальчика в доме у этой женщины. Мэнсон не держит на мать зла за тот случай, он упоминает его лишь для того, чтобы объяснить, почему никогда не соблюдал никаких правил и постоянно чувствовал себя изгоем: он все время ждал, когда за ним придут, его забирали домой в последнюю минуту, и его меняли на пиво в местном баре. Сколь ни малы были бы права, которыми пользовались прочие дети, Мэнсону не доставалось и их. Он был парией [19]и вырос в эмоциональной изоляции, хотя и в окружении людей.