Карл Юнг - Дух Меркурий

Критерий этичности действия больше не может состоять в той идее, согласно которой то, что принято считать «благим», имеет характер категорического императива, а так называемого зла всегда можно избегнуть. Признание действительности зла необходимым образом делает относительным добро как одну из сторон некоей оппозиции. То же самое относится и ко злу. Вместе они составляют какую-то парадоксальную целостность. Практически это значит, что добро и зло утрачивают свой абсолютный характер, и мы вынуждены напомнить себе о том, что они представляют собою мнения.

Однако относительность каждого человеческого мнения порождает у нас неуверенность в том, бывает ли вообще когда-либо верным наше суждение. Мы ведь можем придерживаться и ложного мнения. Этических проблем это касается лишь постольку, поскольку мы чувствуем себя неуверенно в наших моральных оценках. Несмотря на это мы должны решать для себя этические проблемы. Относительность «благого» и «злого», или «дурного», отнюдь не означает, будто эти категории недействительны либо не существуют вообще. Моральная оценка присутствует всегда и везде с ее характерными психологическими последствиями. Как я уже отметил в другом месте, решительно за все несправедливости — совершенные, задуманные или воображаемые в прошлом или самом отдаленном будущем — наша душа получает отмщение независимо от того, перевернется для нас мир или нет. Лишь содержание наказания, временные и местные обстоятельства подвержены тут влияниям и меняются соответствующим образом. Моральная же оценка всегда основана на кажущемся нам незыблемым нравственном кодексе, который не позволяет знать в точности, что есть доброе и что — дурное. Теперь же, когда мы знаем, сколь ненадежно само основание, решение этической проблемы делается субъективным творческим актом, который мы можем подстраховать лишь concedente Deo [812]. Иными словами, мы нуждаемся в спонтанном и решающем импульсе со стороны бессознательного. Этика — т. е. выбор между добром и злом — этим не затрагивается, она лишь усложняется. Ничто не может уберечь нас от мук этического выбора. Однако есть возможность, как ни жестоко это звучит, получить свободу в некоторых обстоятельствах избегать добра, признавая его злом, если того требует этический выбор. Другими словами, не следует впадать в крайности. В противоположность подобной односторонности мы имеем в качестве морального образца представление индийской философии о «нетинети». Тем самым нравственный кодекс при необходимости с неизбежностью устраняется, и этический выбор предоставляется индивидууму. Это само по себе не ново, ибо в форме «коллизий долга» постоянно случалось уже во времена, предшествовавшие существованию психологии.

Но индивидуум, как правило, до такой степени несведущ, что вообще не представляет себе собственных возможностей выбора и по этой причине каждый раз пугливо озирается в поисках заданных правил и законов, на которые он мог бы опереться в своей беспомощности. Не говоря уж о присущих всем людям недостатках, изрядная доля вины лежит здесь на воспитании, которое внушает исключительно то, что следует знать всем, но не говорит о том, что составляет личный опыт отдельного человека. Так обучают идеалам, благодаря которым человек чаще с несомненностью узнает то, чему невозможно будет когда-либо следовать, и по долгу службы проповедуют то, о чем известно, что сами учителя никогда не исполняли этого прежде и не исполнят впредь. Такое положение принимается на веру.

Кто, таким образом, желает разрешить стоящую теперь проблему зла, тот прежде всего нуждается в основательном самопознании, т. е. возможно лучшем знании себя. Ему следует без околичностей узнать, на какое добро он способен и какие подлости в состоянии совершить; и он должен следить за собою, чтобы первое стало действительным, а прочее осталось в воображении. Поистине, существуют обе возможности, и ни той, ни другой человек не сумеет избежать полностью, если, не замыкаясь, разумеется, в стенах собственного дома, желает жить без самообмана и самообольщения.

Вообще же от такой степени знания люди, в общем, еще почти безнадежно далеки, хотя возможность более глубокого самопознания для многих современных людей легко достижима. Подобное самопознание было бы необходимо, поскольку лишь таким способом возможно приблизиться к тому основанию или тому ядру человеческого существа, где сталкиваешься с инстинктом. Инстинкты a priori представляют собой те наличные динамические факторы, от которых в конечном счете зависят этические решения, принимаемые нашим сознанием. Это нечто бессознательное, и о его смысле не существует никакого окончательного мнения. Об этом можно иметь лишь предварительное мнение, ибо нельзя окончательно постигнуть свое собственное существо и положить ему рациональные границы. Знание природы достигается лишь на пути сознательно развиваемой науки, и, таким образом, для углубленного самопознания также нужна наука, а именно психология. Никто по своей воле не станет делать подзорную трубу либо микроскоп, что называется, голыми руками, без знания оптики.

Мы нуждаемся сегодня в психологии по жизненно важным причинам. Перед феноменом национал-социализма и большевизма оказываешься сбитым с толку, оглушенным и беспомощным, если ничего не знаешь о человеке либо имеешь одностороннее и искаженное представление о нем. Если бы мы располагали знанием о себе, этого не случилось бы. Перед нами стоит ужасный вопрос о зле, и на него порой нет никакого ответа — не говоря уже об ответе однозначном. И даже если бы этот ответ был найден, никто не смог бы понять, «как все это могло случиться». Один государственный муж признался в гениальной наивности: он не имеет никакого «представления о зле». Все верно: кто-то не имеет никакого представления о зле, но оно захватило нас. Одни не желают знать его, другие заодно с ним. Таково нынешнее состояние мира: одни все еще погружены в христианские грезы и верят, будто способны попрать ногами так называемое зло; другие же впали во зло и не видят более добра. Зло обратилось сегодня в очевидную, великую силу: одна половина человечества опирается на доктрину, сфабрикованную человеческим суемудрием; другая половина страдает от недостатков извращенного ситуацией мифа. Что касается христианских народов, то христианство их опочило и упустило возможность строить свой миф дальше. Тем, кто получает мистическое понятие о смутных закономерностях развития, не дано быть услышанными. Иоахим Флорский, Майстер Экхарт, Якоб Бёме и многие другие для массы людей остались темными фигурами. Единственным проблеском света явился Пий XII с его учением. Но когда я говорю нечто подобное, люди иногда не разумеют, о чем тут идет речь. Порой не понимают, что миф умер, если он уже не оказывает влияния и не развивается. Наш миф заглох и не дает никакого ответа. И порок этот, пожалуй, не в нем, как он изложен в Св. Писании, но единственно и исключительно в нас самих — тех, кто более не развивает его и кто даже подавлял все попытки его развить. В первоначальном изложении мифа имеется довольно мест, несущих в себе возможность дальнейшего развития. Христу, например, влагают в уста следующие слова: «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Зачем нужна змеиная мудрость? И как относится она к голубиной чистоте? «Если не будете как дети...» Кто думает о том, каковы дети на самом деле? Какой моралью обосновал Господь узурпацию того осла, который понадобился ему, чтобы въехать, подобно триумфатору, в Иерусалим? И кто в конце концов выказывал прихоти, подобно ребенку, кто проклял смоковницу? Какая мораль следует из слов нечестивого домохозяина и какое глубокое и важное в нашем положении знание несут в себе слова Господа, содержащиеся в одном из апокрифов: «Человек, если ведаешь ты, что творишь, то праведен ты, а если не ведаешь, то проклят и нарушитель закона ты» [813]? Что, наконец, означает признание Павла: «Зло, коего не желал я, совершил я»? О ясных прежде высказываниях Апокалипсиса, воспринимаемых теперь всеми как сомнительные, я уж и не упоминаю, поскольку к ним не питают никакого доверия.