Дэвид Брукс - Путь к характеру

Привычный для англоязычного мира образ Сэмюэла Джонсона — результат великолепного жизнеописания Джеймса Босуэлла. И этот образ отнюдь не жалок. Биограф показал нам человека, примирившего в себе многие противоречия: он радостный, остроумный, целостный и притягательный. Но это искусственная конструкция. Благодаря сочинительству и умственным усилиям Джонсон привел себя к некоторой целостности, не упрощая. Да, он стал надежным и обязательным человеком.

Задачу писателя Джонсон видел еще и в том, чтобы служить читателям и возвышать их. «Долг писателя всегда в том, чтобы делать мир лучше», — написал он однажды. И к зрелому возрасту он узнал, как этого добиться.

Как он этого добился? Прежде всего, как и большинство из нас, он действовал не один. Сегодня мы говорим о выработке характера (как и обо всем остальном) с индивидуалистической позиции, но характер вырабатывается в обществе. Зрелость Джонсона пришлась на то время, когда в Велико­британии жили феноменально одаренные писатели, художники, артисты и мыслители — от философа Адама Смита до живописца Джошуа Рейнольдса и публициста Эдмунда Берка [61] Джошуа Рейнольдс (1723–1792) — английский исторический и портретный живописец, представитель английской школы портретной живописи XVIII века. Теоретик искусства. Первый президент Королевской академии художеств, член Лондонского королевского общества. Эдмунд Берк (1729–1797) — англо-ирландский парламентарий, политический деятель, публицист эпохи Просвещения, родоначальник идеологии консерватизма. . Каждый из них служил примером для остальных.

Этих выдающихся людей объединяли гуманистические взгляды, они были героями, но героизм их был не военного, а интеллектуального порядка. Они стремились смотреть на мир объективно, не поддаваясь самообману тщеславия и недостаткам своей природы. Они искали практическую, нравственную мудрость, способную дать им внутреннюю целостность и смысл жизни.

Сэмюэл Джонсон стал образцом гуманиста. По словам биографа Джеффри Мейерса, он был «скоплением противоречий: ленивый и энергичный, меланхоличный и веселый, рассудительный и иррациональный, умиротворенный и одновременно мучимый религией» {288} 288 Meyers . Samuel Johnson: The Struggle. P. 2. . Как отмечал Джеймс Босуэлл, он боролся с этими порывами, подобно римскому гладиатору в Колизее, бился с «дикими зверями на арене, готовыми броситься на него. После битвы он загонял их обратно в логова, но, так как он их не убивал, они по-прежнему ему угрожали». Всю жизнь он сочетал в себе интеллектуальную строгость Ахилла с сострадательной верой раввина, священника или муллы.

Джонсон видел мир так, как умел: единственным полуслепым глазом, в разговоре, в литературе. Писатели редко отличаются высоконравственной натурой, но Джонсон, если можно так сказать, дописался до добродетели.

Он писал в трактирах и кафе. Грубый, растрепанный, уродливый, он был поразительно компанейским человеком. Джонсон часто размышлял вслух, изливая на слушателей бурный поток нравственных сентенций и острот, словно нечто среднее между Мартином Лютером и Оскаром Уайльдом. «С Джонсоном невозможно спорить, — сказал однажды писатель Оливер Голдсмит, — если его выстрел не попадает в цель, он добивает противника прикладом».

Сэмюэл Джонсон прибегал к любым доводам и в диспутах часто менял сторону, если ему казалось, что спор от этого станет интереснее. Многие его знаменитые высказывания кажутся экспромтами, рожденными в застольной беседе (но нередко они просто отшлифованы, так чтобы казаться экспромтами): «Патриотизм — последнее прибежище негодяя», «Лучшая проверка нации на цивилизованность — то, как нация заботится о своих неимущих», «Когда человек знает, что через две недели будет повешен, это здорово помогает сосредоточиться», «Если вы устали от Лондона, вы устали от жизни».

Его литературный стиль сродни обмену репликами в приятной беседе. Он высказывает довод, затем уравновешивает его встречным доводом, который, в свою очередь, уравновешивается новым контрдоводом. Приведенные выше известные афоризмы создают обманчивое впечатление, что Джонсон придерживался твердых взглядов по каждому вопросу. На самом деле в беседе он обычно поднимал тему, скажем картежная игра, перечислял ее достоинства и недостатки, а затем медленно склонялся к той или иной позиции. В рассуждении о браке особенно ясно прослеживается его склонность к каждому достоинству присовокуплять недостаток: «Я изобразил на странице моей записной книжки схему всех женских добродетелей и пороков, где с каждой добродетелью граничат пороки, а с каждым пороком соотнесены добродетели. Я заключил, что остроумие саркастично, великодушие властно, что жадность экономична, а невежество исполнительно».

Сэмюэл Джонсон был пламенным дуалистом: он верил, что только противоречия, парадоксы и антиномии способны отразить сложность действительности. Он не был теоретиком, так что его не смущали антитезы, доводы, которые кажутся несовместимыми, но на деле совместимы. Как отмечал литературный критик Пол Фасселл, многочисленные «но» и «однако» входят в суть джонсоновского стиля, отражая его мнение: чтобы что-то понять, нужно рассмотреть предмет с разных сторон, со всеми его противоречиями {289} 289 Fussell . Johnson and the Life of Writing, P. 163. .

Конечно, складывается впечатление, будто Джонсон много времени проводил в праздности, в тех мелких и бесцельных развлечениях, каким предаются дружеские компании. Услышав, что кто-то утонул в реке, Джонсон немедленно туда прыгнет, и именно в том же месте, чтобы проверить, сможет ли он выжить. Узнав, что пистолет может взорваться, если его зарядить сразу несколькими пулями, он тут же загонит в ствол семь пуль и примется палить в стену.

Джонсон с головой погрузился в лондонскую жизнь. Он брал интервью у проституток и спал в парках бок о бок с поэтами. Он писал: «Счастье не обрести в самосозерцании; оно заметно, когда отражается от другого человека». Он искал самопознания, но лишь косвенно, подтверждая свои наблюдения действительностью. «Я считаю потерянным каждый день, в который не узнал нового человека», — отмечал он. Он боялся одиночества и всегда последним уходил из паба, предпочитая ночами бродить по улицам со своим беспутным приятелем Ричардом Сэвиджем, нежели возвращаться домой.

«Истинное состояние всякой нации, — писал он, — это ее простонародная жизнь. Характер народа познается не в школах и не во дворцах». Джонсон общался с людьми всех слоев и классов. Позднее он приглашал под свой кров бродяг, а знатных лордов веселил и оскорблял. Когда Джонсон закончил работу над своим знаменитым словарем, который, к слову, дался ему с большим трудом, лорд Честерфилд запоздало объявил себя его покровителем, на что Джонсон ответил одним из замечательнейших письменных проявлений неповиновения: