Маргарит Сешей - Дневник шизофренички

С этого момента у меня появилось глубокое доверие к Маме, я полюбила ее так, как никогда до тех пор не любила. То, что она приняла меня, исполнила мое самое главное желание, напоило меня счастьем и явилось лучшим доказательством того, что она любит меня и что я любима.

Отныне, когда я сильно страдала, и голоса мучили меня, Мама помещала меня в «зеленую среду», в счастье, в убежище от любых превратностей, делая мне инъекцию и создавая в моей комнате зеленый полумрак. А когда я не страдала, самым большим моим счастьем было спокойно сидеть в зеленой комнате, моя рука — в Маминой руке, а Иезекииль — у ее сердца. Мой контакт с Мамой становился все более и более тесным. Ее нежного голоса было теперь достаточно для того, чтобы успокоить импульсы и голоса. И все больше и больше я предпочитала находиться рядом с ней, а не в ней. Я уже ничего не боялась, потому что она делала так, что я могла зайти в зеленое пространство, когда хотела. Мама возобновила уход за Иезекиилем. А я становилась все более отважной в своей уверенности в Маминой любви. Разве она не дала мне высшее доказательство этой любви? Я согласилась принимать пищу, которую она мне давала, также, как принимал от нее пищу Иезекииль, и более того, мне даже захотелось есть самостоятельно. И это было громадным шагом на пути к независимости, но как только я произнесла эту свою просьбу, как страх быть покинутой тут же начал вновь поглощать меня. Мама не разрешила мне есть самостоятельно. Тем самым она дала мне явное доказательство того, что не собирается меня бросать и что ей нравится кормить меня. Моя уверенность в ее любви выросла еще больше, и вскоре я осмелилась на самом деле есть самостоятельно, правда, тогда, когда Мама находилась около меня. Позже Мама оставила для меня письмо, в котором было точно расписано, когда и что мне надлежало есть, — еду, которую, кстати, она готовила сама. Таким образом, даже когда Мама отсутствовала, она была рядом. Впрочем, я говорила сама с собой от ее лица, и это мне очень помогало. Как только я обрела независимость в том, что касается приема пищи, я сделала огромный шаг в сторону реальности. С того момента, как Мама приняла меня в водоеме (в своей утробе), мое восприятие реальности изменялось на глазах. Она вновь, как и после «яблок», становилась живой, подвижной, теплой. И лишь мои интересы оставались крайне ограниченными. Я была способна интересоваться только теми предметами, которые видела у Мамы или которые прошли через ее руки. И все же передо мной была прекрасная реальность. А Мама была для меня, словно волшебная корова. Однако, если я видела в деревне или на картинке настоящую корову, я никоим образом не сравнивала ее с Мамой! Корова была просто животным, не более того. В то время как моя и только моя корова — это было совсем другое дело. Она было священным существом, при виде которого мне хотелось совершать жесты поклонения, что я, впрочем, и делала перед одной из стен моей комнаты, на которой вырисовывался силуэт моей коровы.

Во всех своих занятиях я зависела от Мамы. Когда я увидела, как хорошо она одевает Иезекииля, я посмела заинтересоваться собственным телом, особенно, когда Мама восхищалась им. Ничто не делало меня более гордой и более счастливой, чем Мамины слова: «Какое у тебя красивое тело, маленькая Рене, какое чистое». Я стала обращать внимание на свое тело и любить его.

Важной и очень способствующей тому, чтобы я познакомилась с собой и освободилась от чувства вины, была манера, с которой Мама разговаривала со мной. Я никогда не смогла бы принять ее слов, если бы она обращалась ко мне напрямую: «У тебя красивое тело, какая ты чистая!» Это вызвало бы во мне чувство страшной вины, и я очень сильно злилась бы на Маму, если бы она добавила мне этой вины, так как, говоря мне: «Ты, твое тело», она возлагала на меня всю ответственность. А поскольку она говорила со мной в третьем лице, или, скорее, персонифицируя мое тело: «Как прекрасно это тело, помоем его хорошенько, надушим его», она отделяла меня от него. Тело становилось независимым от меня объектом и было похоже на Иезекииля. Мама мыла его и находила красивым. Я же постепенно смогла делать то же, что и Мама, — мыть свое тело, я смогла делать это потому, что копировала Маму. В конце концов, после того как какое-то время мы занимались моим телом вместе с Мамой, я смогла все делать и без нее, но разговаривая с телом точно так же, как разговаривала с ним Мама. Я смогла принять на себя ответственность за него и полюбить его по-настоящему. В такие моменты я осмеливалась говорить: «Мое тело, я его мою, я красивая». Я научилась любить себя через Маму, и таким образом цельность моего Я была достигнута.

Если я пробовала делать что-то не через Маму, то тут же теряла к этому интерес, а импульс самоуничтожения появлялся во мне вновь. Одновременно мое видение реальности в таких случаях резко трансформировалось. Из теплого, живого, реального все, что меня окружало, превращалось в нечто огромное, предметы становились четко вырезанными, отделенными один от другого. Искусственный край, без границ, бесконечное запустение простирались передо мной. Ледяная стена отделяла меня от всех людей. Это состояние, которое, по мере того как я продвигалась к реальности, появлялось все реже и реже, явным образом зависело от моих эмоциональных отношений с Мамой. Вначале мне удавалось установить контакт с Мамой только тогда, когда она придерживалась той стадии, к которой приблизилась я. Любой разговор другого уровня или социальное поведение с ее стороны вырывали меня из реальности. Я не могла мириться с тем, что Мама принадлежит внешнему миру. Постепенно я становилась независимой от Мамы — сначала стала самостоятельно есть, затем следить за чистотой и ухаживать за собой, а теперь я могла и думать самостоятельно и иначе, и мое восприятие реальности при этом не изменялось.

Вскоре я обнаружила, что люблю Маму саму по себе, а не только из-за своего желания иметь ее в качестве собственности. В моей любви интегрировалось все больше и больше социальных граней ее личности. Так, теперь я прекрасно узнавала ее и тогда, когда мы находились на прогулке, и в трамвае, и даже в кино. Раньше, в таких случаях, я считала ее «замаскированной» — она становилась неузнаваемой, как только проявляла при мне хоть малейшее социальное поведение, даже если при этом оставалась ко мне очень нежной. Если она не использовала мой язык, то наш контакт прерывался.

Моя реальность постепенно выстраивалась, и с каждым днем я становилась все более миролюбивой, более свободной. Особенно счастливой я чувствовала себя на природе — в лесу, на берегу озера, вдалеке от человеческих глаз. Потом меня стали радовать и городские удовольствия — красивые магазины, чайные салоны, суета.