Маргарит Сешей - Дневник шизофренички

В этот второй день я обнаружила, что голоса исчезли и уже не было никакого риска превратиться в кошку. Я наслаждалась всем, что видела, всем, к чему прикасалась. У меня впервые появился контакт с Реальностью. Мама тоже изменилась прямо на моих глазах. Раньше она казалась мне какой-то картинкой, статуей, которая нравится, вызывает желание на нее смотреть, но при этом остается искусственной, ирреальной. Теперь же она стала живой, теплой, одушевленной, и я нежно полюбила ее. У меня было огромное желание оставаться вблизи нее, рядом с ней, сохранить этот чудесный контакт. Но это был всего лишь «оральный» контакт, то есть хоть сколько-нибудь глубокий контакт установился у меня лишь с «Мамой-едой», любой же другой аспект отношений, помимо «моих яблок», был мне безразличен и даже враждебен.

В последующие дни у меня были некоторые переживания, потому что Мама попыталась сделать так, чтобы я ела, как все люди, что вывело меня из равновесия, — мне показалось, что моя вселенная скоро пошатнется и опрокинется, и невыразимая тревога начала овладевать мной, но, к счастью, Мама поняла, что я могу двигаться вперед лишь очень медленно. После сырых яблок (грудного молока) я смогла съесть и печеное яблоко, но только после четвертинки сырого и в конце концов — яблоко в тесте. Постепенно я смогла начать пить настоящее молоко и есть овсяную кашу — вещи, немыслимые для меня, так как до сих пор я ненавидела их. Но с этого дня пить молоко показалось мне обычным делом. На камине всегда находились олицетворявшие для меня материнскую грудь два красивых яблока, подаренные мне Мамой в знак материнской защиты. При малейшей тревоге я бросалась к ним и тут же успокаивалась. Я чувствовала себя такой обновленной, такой счастливой, что согласилась сделать несколько небольших работ из соломки, и это было особенно увлекательно, потому что работы предназначались Маме.

Через какое-то время мой интерес переместился от материнской еды к собственному телу. Но я не смела заниматься им, так как это вызывало во мне слишком большое чувство вины. И вот Мама каким-то образом догадалась, что где-то глубоко внутри мне хотелось быть чистой, красивой, ухоженной, но что у меня «не было на это права». Она отдала санитарке «специальный приказ», чтобы она купала меня каждый день, а сама принесла мне мыло с легким ароматом. Мама присутствовала при одном или двух купаниях, говоря: «Мама хочет, чтобы Рене была очень чистой, очень ухоженной, и поэтому Рене должна принимать ванны — этого хочет Мама». Каким наслаждением было для меня находиться в этой прекрасной, теплой, ароматной воде. Мне казалось, что я нахожусь у Мамы на руках. В то же время я чувствовала, что не имею права ни мыться этим мылом, ни даже мыться вообще. Но я мирилась с тем, что меня мыла санитарка, потому что в этом случае не я была ответственной за удовольствие, которое я испытывала от того, что становилась чистой.

К несчастью, Мама не догадывалась о сильном чувстве вины, готовом обрушиться на меня, как только я проявила бы инициативу в осуществлении чего-либо для собственного удовольствия. Она сказала ужасную вещь: «Готовьте ванну для мадемуазель Рене только тогда, когда она сама этого пожелает. Ведь она это обожает, не так ли, Рене?». Отчаянная ярость против Мамы всколыхнулась во мне. Как она могла такое сказать? Какой стыд, утверждать открыто, что я, Рене, желала получить удовольствие от ванны! Таким образом, она немедленно разбудила во мне вину, которая была связана с этим удовольствием, и я стала энергично отказываться от купания.

Тут же контакт между мной и Мамой резко оборвался, прекрасная реальность исчезла, и вместо нее появилась какая-то кинематографическая декорация. Я была перепугана ответственностью, которой Мама меня наделила, и была глубоко ранена тем, как громко она сказала — и это услышала санитарка, — что я наслаждаюсь ваннами и всем своим существом желаю их. Мне удалось немного подавить непереносимое чувство вины отказом от мытья и тем, что я стала полностью безразличной к уходу за телом.

Вследствие разрыва контакта с Мамой, я сблизилась со своей санитаркой, которая занималась мной и которую я очень полюбила. Однако, несмотря на это, часто, без всякой причины, во мне возникали импульсы вражды к ней.

Так проходил месяц за месяцем, но однажды моя санитарка вдруг не явилась — она ушла в отпуск. Я испытала страшный шок. Всю ночь я плакала от отчаяния и гнева. Мне казалось, что мир рухнул. Ее отсутствие было нестерпимо, а мои страдания ужасны — я просто не могла перенести ее отъезд. К тому же я злилась на Маму, которая отпустила ее. На несколько недель я пошла жить к Маме. Тем не менее я чувствовала себя абсолютно брошенной, потому что моей санитарке удавалось кормить меня, она занималась моим туалетом и она же заставлять меня понемногу работать.

Когда санитарка ушла, я поняла, что у Мамы есть другие подопечные и что у нее есть муж, которого я назвала «Важным Персонажем». Я все больше была предоставлена сама себе и проводила дни, сидя на скамейке, с опущенными глазами, ожидая, когда Мама закончит со своими пациентами. Мне была невыносима мысль о том, что она отдавала большую часть своего времени каким-то чужим, а меня оставляла одну, наедине с Системой и голосами, которые вновь вернулись. К тому же я была как замороженная — каждое движение давалось мне с трудом, даже перемена направления моего взгляда. Я была погружена в глубочайшую апатию, которая прерывалась приступами безумной злости на Маму из-за ее пациентов. Но я не смела демонстрировать свою враждебность открыто. Мама казалась мне всемогущей Королевой — она превратилась в опасное божество, и надо было быть осторожной, чтобы не вызвать ее недовольства. Вдобавок богиня была несправедливой: она давала свое ценное божественное молоко людям, которые совсем этого не заслуживали, потому что не испытывали такой острой необходимости в нем, как я. Из разговоров, телефонных звонков, которые я слышала, я понимала, что пациенты, которые приходили к Маме, пользовались в жизни такой свободой, какой у меня никогда не было. Они ходили по магазинам, на танцы, в кино, в то время как я была вынуждена бороться с голосами, издевавшимися надо мной, или неподвижно сидеть на неудобном стуле. Я все меньше и меньше узнавала Маму. Вместо нее я видела королеву, богиню, источник жизни, радости и в то же время — источник лишения, потому что она могла отнять то, что дала. Я адресовала ей «обвинительные речи» или, скорее, петиции, в которых я объясняла ей ее несправедливость по отношению к Маленькой королеве Тибета, или к маленькому «Твердому человечку», как я себя называла. После каждой жалобы я надеялась, что Мама поймет меня и даст мне молока. Но, увы, мой язык был ей непонятен. Собственно, я писала свои тексты именно «на языке», на моем языке, то есть так, как я разговаривала с собой — как словами, которые приходили сами, так и теми, которые я придумывала, потому что у меня не было права писать настоящими словами, ибо в таком случае у Королевы появилось бы право наказать меня, так как петиции мои были враждебными и содержали жалобы. Когда же я писала «на языке», я делала это для «яблочной» Мамы, той, которая любила меня и которую любила я. Но яблочная Мама не понимала — грозная, опасная Королева заняла все пространство. В то время я дважды лежала в психиатрической клинике, где не разговаривала ни с кем. К Маме я возвращалась еще более жесткой, молчаливой, более враждебной и виноватой. Королева была недовольна мной, но чего только я не вытворяла, лишь бы уведомить Маму о своих проблемах. Так, в один из дней я подвесила на ключе от шкафа веревку со всеми моими туфлями, а на ключе я разместила ножницы, раскрытые острием вверх. Этим я хотела сказать Маме, что обижена, ибо получила приказ уйти и не получила от нее защиты. Фактически туфли означали уход, их беспорядок — злость, веревка — напряжение ирреальности, в котором я находилась, а ножницы означали враждебность и в то же время способ, с помощью которого Мама могла бы утихомирить злость и понизить напряжение. Но Королева сказала, что моя конструкция опасна, и разобрала ее.