Маргарит Сешей - Дневник шизофренички

Море тоже немного разочаровало меня, потому что показалось мне искусственным. И тем не менее перемены были для меня благотворны, я осмелела настолько, что смогла не подчиняться Системе, начав поглощать пищи гораздо больше обычного. На протяжении двух недель все было как нельзя лучше. Но в последнюю неделю возобновились острые приступы ирреальности, во время которых все мне казалось громадным, отрезанным, освещенным. Возможно и «маскарад» Мамы давил на меня, я сильно страдала из-за того, что не всегда узнавала ее, за исключением одного часа в день. — я потеряла с ней контакт. И потом внутри себя я злилась на нее за то, что она позволяла себе так маскироваться под давлением Системы. Почему Мама не была самой сильной? Почему она все время пряталась, за исключением короткого промежутка времени? Я не смела сказать ей о том, как сильно я на нее злилась, — не потому, что хотела бы скрыть это, а потому, что тогда, когда я видела ее «переодетой», я ощущала ее как находящуюся под контролем Системы, а я никогда не посмела бы нападать на Систему и критиковать ее действия. Во время сеансов все мои усилия были направлены на то, чтобы обрести Маму вновь, и когда наконец контакт удавалось установить, я напитывалась из этого источника, что помогало мне выдержать оставшуюся часть дня. И больше я уже не думала о том, чтобы рассказать, как я на нее злюсь. Впрочем, если бы я ей обо всем сказала, это ни к чему бы не привело, потому что Мама не поняла бы и ответила, что не прекращала оставаться самой собой и что мои впечатления ложны. Я же была уверена, что она стала игрушкой в руках Системы, не догадываясь об этом. Я очень страдала из-за этих ее преображений. Кроме того, те усилия, которые мне приходилось прилагать, чтобы в гостинице вести себя приемлемо в социальном отношении, лишь только усиливали ирреальность. В довершение ко всему, то, что я ела, сколько хотела, несмотря на препятствия со стороны Системы, приводило к тому, что чувство вины за это неподчинение значительно возрастало — настолько, что существенно поправившись, я ощущала увеличение своего веса как порочность.

К концу нашего путешествия Система стала еще более назойливой, а я постоянно чувствовала себя виноватой. Импульсы заставляли меня уйти из гостиницы и бродить по окрестностям, чтобы скрыться в трещинах какой-нибудь скалы. Мама настолько хорошо меня знала, что догадывалась о том, где я находилась, понимая, что пещеры в скале на берегу моря были идеальным убежищем, в котором я могла спрятаться и быть под защитой.

Система отдавала мне приказы все более и более настойчиво: то мне надо было броситься в море, то я должна была перерезать себе вены, но сильнее всего был приказ оказаться на дне водоема. Поэтому я пряталась в каком-нибудь мрачном гроте, лишь бы избавиться от преследований Системы. В ночь нашего отъезда я не могла заснуть. Меня принуждали вставать, бежать, делать себе плохо. Я уже совершенно не думала ни о людях в гостинице, ни о каких условностях, как будто в одно мгновение наплевала на все социальные связи, которые так сильно тяготили меня. Мама дала мне успокоительное, и, полусонная, я вернулась в Женеву. Мама проводила меня до клиники, где врач сразу же уложил меня в постель.

Внезапно состояние безразличия, в котором я жила до сих пор, закончилось и сменилось сильным внутренним и внешним возбуждением. Во-первых, я ощущала побуждение к тому, чтобы подниматься и ходить — оставаться в постели было совершенно невозможно. Я делала три шага вперед и три шага назад, беспрерывно напевая какой-то реквием. Этот моторный автоматизм истощал меня невероятно, и в глубине души я страстно хотела, чтобы кто-то помог мне прекратить все это. Самой мне это не удавалось, потому что я чувствовала себя обязанной делать эти шаги, и если в какой-то момент я останавливалась от усталости, то испытывала очень сильное чувство вины. Вообще, как только какие-нибудь действия становились автоматическими, у меня появлялось ощущение вины, если я их прекращала. Но никому из окружающих и в голову не приходило, что я жаждала остановиться, потому что, как только они останавливали мои автоматические движения, я начинала проделывать их еще настойчивее.

Люди для меня были словно из какого-то сновидения. Я больше не различала их индивидуальных черт. Они были «существами» — и не более того. В каждом из них я видела человека вообще. Поэтому ко всем я обращалась на «ты». Все происходило так, будто я потерялась в огромной пустыне и вдруг встретила какого-то человека. Так почему, собственно, меня должны были интересовать его имя, его индивидуальность? Достаточно было того, что это существо человеческого вида. И я говорила: «Здравствуй, санитарка, как поживаешь?.. Директриса, ты позволяешь мне встать?» и так далее.

В начале моего пребывания в клинике все вещи казались мне комичными, нелепыми, абсурдными. Даже Система в моем возбужденном состоянии казалась мне странной, и я называла её шефа Антипиол — по названию мази, которой мне пришлось однажды смазать рану. Мне казалось, что Антипиол располагался с правой стороны от меня, и когда я с ним разговаривала, то всегда поворачивалась в эту сторону, но не видела и не слышала его. Тем не менее я отвечала ему и возмущалась его словами, выкрикивая: «Нет, нет, не хочу! Антипиол, замолчи, замолчи, не хочу больше слышать, нет, нет и нет!». Мое возмущение было абсолютно искренним и спонтанным, несмотря на то, что я отвечала пустоте, которая, однако, не была ни пустотой, ни безмолвием. Иногда я закрывала от страха уши, особенно правое ухо, настолько я была измучена. Но чем? Я бросала вправо, в сторону застекленной двери — туда, где, как я считала, находились мои преследователи — Система, Антипиол, — все, что попадалось мне под руку: подушки, кружки, расческу. Мне хотелось, чтобы Антипиол ушел, мне хотелось уничтожить его и никогда больше не слышать. Откровенно говоря, я никого не видела и даже не слышала никаких голосов. Но в то же время я имела дела не с пустотой и не с тишиной. Между той частью комнаты и всеми другими ее частями была значительная разница. Тот угол справа был живым, персонализированным. В нем был кто-то реальный, при том, что там было пусто.

Зато я видела, как передо мной, в полной тишине все время проходили бесконечные ряды людей, одетых в широкие плащи. Я пыталась их поймать, но моя правая рука попадала в пустоту — там никого не было. Крики, вой, оглушительные шумы взрывались в моей голове. Но там, передо мной, я не слышала никаких звуков. Меня заставляли выкрикивать все то, что я слышала и что не имело никакого смысла. К примеру: «Трафальгарское сражение, уничтожение огнем, уничтожение огнем, полное, абсолютное, гао, гао».