Маргарит Сешей - Дневник шизофренички

На сеансах я жаловалась Маме на то, что вода «поднимается, поднимается и скоро меня затопит». Водой для меня являлось это состояние оцепенения, с которым я справлялась все хуже и хуже. Тем временем контакт с Мамой возвращал меня к жизни, и по дороге домой я чувствовала себя намного более свободной, чем по утрам, менее автоматичной. Иногда я чувствовала в себе силу, которая заставляла меня петь, громко кричать или строить необычные планы, например, сконструировать коляску для младенца, суперкомфортабельную, внутри которой тот мог бы путешествовать без всяких неудобств, или сделать так, чтобы кроме меня все в мире умерли, а я осталась единственным обитателем земли, и все было бы в моем распоряжении.

Я теперь меньше страдала от ирреальности, потому что перестала бороться с ней. Я жила в атмосфере пустоты, искусственности, безразличия. Невидимая, непроницаемая стена отделяла меня от людей и от предметов. Впрочем, я виделась с очень небольшим количеством людей и чувствовала себя счастливой, только когда была одна. Для этого я, как беженец, удалялась в погреб, где садилась на груду угля и сидела спокойно и неподвижно, со взглядом, зафиксированным на каком-нибудь пятнышке или игре света.

Но из этой стены безразличия внезапно начинала произрастать тревога, страх ирреальности. Можно сказать, что мое восприятие мира заставляло меня более остро чувствовать странность вещей. В тишине и безмерности каждый предмет как будто отрезался ножом, был оторванным в пустоте, в беспредельности, отделенным от других предметов. Находясь в вынужденном одиночестве, без всякой связи с окружающей средой, предмет начинал существовать. Он находился здесь, передо мной и вызывал во мне бесконечный страх. И я говорила: «Стул издевается надо мной, мучает меня». В реальности дело обстояло не совсем так, но у меня были лишь эти слова, чтобы выразить свой страх и острое чувство, что стол существует и что он не имеет больше никакого значения. Или же приступ ирреальности случался на улице — тогда все казалось мертвым, неодушевленным, абсурдным, и в тишине раздавался крик ребенка, что пробуждало мою тревогу. Я чувствовала себя отторгнутой миром, находящейся вне жизни, зрителем хаотичного фильма, который разворачивался, не прекращаясь, перед моими глазами и в котором мне никогда не удавалось принять участия. Это были ужасные моменты. Я ощущала необъяснимую тягость, я была беззащитна. Мне оставалось только страдать. Между этими тревожными безразличными состояниями случались приступы страшной внутренней ярости или же горькой печали. Мои братья и сестры сильно мучили меня, особенно одна из сестер. У нее была привычка отбирать у меня все, что у меня было красивого, и издеваться надо мной, когда я пыталась получить украденную вещь обратно. Она дразнила меня: «Давай, только попробуй вернуть себе перчатки, попробуй найди их, если тебе так хочется!» В такие моменты я была одержима безумной яростью. И как только сестра уходила из дома, я тоже спешила взять что-нибудь из ее вещей и спрятать так, чтобы она не смогла их отыскать. Но меня тут же охватывали угрызения совести, я думала, что не стоит вести себя так же, как она, — надо быть выше. И тогда я вытаскивала предмет оттуда, куда я его спрятала, и аккуратно укладывала обратно на место. Наша мама всегда принимала сторону моей сестры и строго ругала меня, повторяя, что я старше всех и должна уступать, и что, вообще, сестры всегда мучают друг друга и воруют друг у друга вещи. Такая несправедливость очень огорчала меня, и мне доставляло радость рассказывать все Маме, которая меня защищала и охраняла. Ссоры с моей сестрой, кажущиеся на первый взгляд безобидными, вызывали в моей душе настоящую бурю. Я ненавидела сестру и завидовала ей. Я завидовала ее смелости, легкости, с которой она могла радоваться, завидовала ее независимости. А я была робкой, не смела быть непослушной даже тогда, когда правда была на моей стороне. Когда же я пробовала радоваться чему-нибудь приятному, меня тут же охватывали угрызения совести, поскольку я начинала думать обо всех тех, которые этой радости лишены.

Одним из моих занятий того времени были довольно дальние прогулки вдоль стен психиатрической больницы, палата для наблюдений которой находилась, как ни странно, прямо у дороги. Таким образом, уже издали я слышала выкрики и завывания больных. На протяжении двух часов было беспрерывно слышно, как какой-то мужчина говорил и даже вопил. Я не разбирала слов, но мне казалось, он говорил: «Братья мои, братья, как все несправедливо. Умоляю вас, не позволяйте, чтобы несправедливость творилась в мире. Нас всех ждет страшное несчастье. Братья, меня обуревает невыносимая тревога. Спасите меня! Не бросайте меня! Я сгибаюсь под тяжестью страшной вины. Меня обвиняют в бесконечных злодеяниях. Это невыносимо. Я нахожусь в безвыходной ситуации, я слышу обвинения со всех сторон, но я не виноват — и все-таки виноват. Мои страдания бесконечны. Вы спасете меня? Я страдаю, братья, мне страшно, я невиновный преступник». И в неистовых выкриках и умоляющих рыданиях этого мужчины я ощущала все свои страдания. Я испытывала к нему бесконечное сочувствие! Как мне хотелось ему помочь! И в то же время я испытывала невероятный страх от скорой возможности последовать за ним в Царство Света.

В моем состоянии тотального безразличия, перемежающегося с приступами тревоги и враждебности к моим братьям и сестрам, Мама увезла меня на три недели на берег моря. Это доставило мне огромную радость. Во-первых, я непрерывно находилась с Мамой, во-вторых, я видела море, которое меня всегда привлекало, хотя и немного пугало. Однако я с удивлением констатировала тот факт, что мое пребывание рядом с Мамой в течение целого дня не приносило мне того счастья, о котором я мечтала. Наоборот, я была разочарована. Раньше, на сеансах, Мама была лишь Мамой, в то время как во время путешествия, в гостинице, она становилась «Госпожой Сешей». И у меня, несмотря на мое желание и несмотря на ее нежность и теплоту, не возникало с ней никакого контакта. Мне казалось, что она переодета в «госпожу», и я напрасно ищу Маму. К счастью, она ежедневно проводила со мной по сеансу, и именно тогда я вновь находила с ней контакт. Вне сеанса она была мне чужой. Все мои попытки изменить столь тяжелую для меня ситуацию оставались безуспешными.

Именно во время этого путешествия я обнаружила, что полностью потеряла чувство перспективы — я рисовала, как маленький ребенок. Мне также не удавалось ориентироваться в пространстве, и я очень легко терялась. Как мне ни объясняли, я ничего не могла понять про стороны света. Чтобы разобраться, я раскладывала перед собой воображаемую географическую карту и говорила, что впереди север, за моей спиной юг, справа восток, а слева запад. Если же мне приходилось повернуться спиной к пейзажу, который я только что расположила для себя в пространстве, и водрузить в пространство тот пейзаж, который представал перед моим взором теперь, то я опять говорила то же самое, что и для предшествующего: впереди север, сзади юг и так далее. Я совершенно не обращала внимания на солнце и другие ориентиры. Я располагала стороны света только относительно себя. Я была центром и, согласно схеме, которую я выучила в школе, в верхней части географической карты находился север, внизу юг, справа восток, слева запад. Мне ни на секунду не приходило в голову, что есть разница между картой, которая всегда оставалась неизменной, и реальностью, которая все время меняется.