Маргарит Сешей - Дневник шизофренички

Через какое-то время комическая сторона вещей исчезла, окружающий мир казался мне сновидением. И потом приказы или, скорее, импульсы, мучили меня — я с остервенением кусала себе руки, билась головой о стены, колотила себя в грудь кулаками с такой силой, что вся покрылась синяками. И проделывала я это, пока меня не защищали от меня же самой. Невероятная разрушительная сила поднималась во мне и хотела уничтожить меня любой ценой. Мое чувство вины было огромным. Я чувствовала вину во всем ее объеме и во всем ее ужасе: «Я виновата». Но я не знала, в чем была моя вина. И тем не менее я была глубоко виноватой — бесконечно. И это чувство было нестерпимым, невыносимым. Я отказывалась от еды и пыталась уничтожить себя всеми средствами. Только Маме иногда удавалось остановить меня, особенно когда она показывала мне что-нибудь белое, вроде моей простыни или обложки для книг, говоря мне: «Видишь, какая красивая белизна? Это доказательство того, что ты не виновата». Мне это очень сильно помогало. К несчастью, мое состояние возбуждения не позволяло мне слушать длительное время никого, даже Маму. Было слишком много шума, движений, ощущений, которые боролись во мне, и к тому же я уже потеряла подлинный контакт с Мамой. Я всегда встречала ее с удовольствием, но затем она начинала казаться мне нереальной, искусственной.

Это состояние длилось несколько месяцев. Меня перевели в частную психиатрическую клинику, где мне постоянно делали ванны. Я продолжала отвечать голосам, которых в реальности не слышала, но которые все же существовали во мне. Я перебралась в другую частную клинику, в которой я стала спокойней. Я ни с кем не разговаривала, но полностью отдавала себе отчет во всем, что происходило вокруг. За исключением периодов возбуждения и выраженных приступов виновности, я вновь погружалась в абсолютное безразличие. Мир казался мне кинофильмом, который разворачивался передо мной без всякого моего участия. Когда настаивали, чтобы я отвечала на вопросы, мне приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы подчиниться и заговорить. Когда мне все же удавалось сказать несколько фраз, то мои усилия и борьба, которую мне приходилось вести, очень возбуждали меня и вызывали во мне колоссальную, ни на чем не основанную непроизвольную агрессивность по отношению к людям. После этого меня захлестывало чувство вины, я плакала и кричала на протяжении долгих часов. Потом постепенно я вновь впадала в ирреальность, где все было оторванным, электрическим, неживым.

Через какое то время Мама, с которой я виделась редко, отвезла меня в Женеву и определила в пансион, к знакомой медсестре, куда она затем приезжала ко мне каждый день. Однако перед этим она на три недели уехала в путешествие, и я осталась предоставленной сама себе в этом незнакомом доме. Я почти ничего не ела, потому что любая еда была мне запрещена — Система запрещала мне как соленую еду, так и сладкую. Я пила чай большими кружками и ела шпинат только потому, что это была зелень и продукт земли.

С тех пор, как я вернулась, я больше «не слышала» Антипиола. Говорю «не слышала», потому что не знаю, какое другое слово использовать для того, чтобы передать ощущение, когда реально слышишь какого-то невидимого присутствующего, который занимал угол комнаты и говорил неприятные вещи и которому я должна была отвечать, но вместе с тем по-настоящему его не слышишь. Теперь же ничто подобное меня больше не беспокоило. Вместо этого была пустота, внутренний холод, бескрайность, жуткая безысходность и отчаяние. Я проводила целые дни сидя на скамейке, взгляд мой был направлен в одну точку, или же я выходила в сад и усаживалась под открытым солнцем, фиксируя свой взгляд на растении или луче солнца.

Иногда я шла или почти бежала в деревню — прямо, куда глаза глядят, и возвращаться назад мне было очень тяжело.

Наконец Мама вернулась, и я стала видеть ее почти каждый день. Я была очень рада ее возвращению, потому что без нее чувствовала себя покинутой, вновь стала получать импульсы вредить себе, биться головой об стену, кусать и калечить себя. И вот Мама привезла мне маленькую плюшевую Обезьянку. Вначале я ее испугалась. Когда ее руки были подняты вверх, мне было страшно, что она сделает мне что-нибудь плохое, но при этом мне казалось, что у нее невероятно жалкий вид. Странное дело, именно в эти моменты ко мне приходили импульсы наносить себе удары. Я видела, как мои собственные руки бьют меня, но в то же самое время была уверена, что это маленькая обезьяна меня бьет. Я не думала, что она меня символизирует — я даже не понимала, что это означает. Я говорила: «Я это я, а она это она, и между нами нет никакой связи», несмотря на то, что между ею и мной было полное смешение. У нее были ровно те же неприятности, что и у меня, но при этом она хотела причинить мне вред, уничтожить меня, и я, сама того не желая, очень сильно ее боялась, хотя прекрасно видела, что она ни в чем не виновата.

Когда я рассказала Маме о своем страхе, она сделала отличную вещь — опустила обезьяне руки, и те обхватили маленькие обезьяньи коленки. Затем Мама сказала: «Маленькая мамина обезьянка, Мама просит тебя всегда держать свои маленькие ручки внизу, для того чтобы Рене была спокойна. И тогда Рене не будет больше бояться тебя! Не так ли?» Обезьянка ответила: «Да», — я увидела это в ее глазах. Трудно передать, насколько мне стало легче, когда Мама заставила обезьянку опустить руки! В любом случае с этого момента импульсы причинять себе вред больше мне не поступали. Теперь я очень внимательно следила за тем, чтобы руки у обезьяны были всегда опущены вниз, так как если случайно они оказывались наверху, я была вынуждена наносить себе удары, потому что так хотела обезьянка. Тогда я бежала к обезьянке, опускала ее руки, и ситуация нормализовалась.

Обезьяна была очень несчастна, потому что ей нечего было есть — все было запрещено, за исключением яблок и шпината. Тогда я шла в сад, срывала одно или два яблока, которые сразу проглатывала. При этом я не испытывала никакой вины в том, что собираю эти яблоки, потому что яблоня росла в моем краю, краю Тибета, как я его называла, и я в нем была королевой. На самом деле у меня было четкое ощущение, что я проживаю в пустынном краю, искусственном, ирреальном, унылом, где у меня было лишь одно право, а именно — есть яблоки с моего дерева. Все же, несмотря на это дерево, я чувствовала себя брошенной, отверженной, и у меня было право лишь на то, чтобы есть яблоки, все остальное мне было запрещено. И тогда Мама стала килограммами приносить мне невероятно прекрасные яблоки. Но я к ним даже не притрагивалась, потому что мне было разрешено есть яблоки только с моего дерева, яблоки, растущие на дереве-матери, и мне так хотелось, чтобы Мама давала мне, как я говорила, настоящие яблоки. Увы, Мама не понимала меня и с удивлением восклицала: «А разве те яблоки, которые я тебе приношу, не настоящие? Почему ты их не ешь?». Эти слова раздражали меня, и я еще больше отдалялась от Мамы. Впрочем, мне так и не удалось восстановить с ней контакт, за исключением тех минут, когда она брала на руки маленькую обезьянку и разговаривала с ней, а это, на мой взгляд, она делала слишком редко. Я была очень несчастна, потому что чувствовала, как снижается мой возраст, и Система хочет свести меня к небытию. В то время когда мои тело и возраст уменьшались, я вдруг обнаружила, что мне уже девятьсот лет. С другой стороны, это означало, что в нынешнем времени я еще не родилась, и поэтому я не ощущала своего почтенного возраста в девять столетий, скорее, наоборот.